Альберт Усольцев - Светлые поляны

Оповещенные и поднятые Настеной и Катериной, сбежались черемховцы к председательскому дому. Макар Блин вышел на крыльцо. Обеспокоенный таким шумом, он, как был, вышел в длинном халате, перетянутом малиновым кушаком. В Черемховке никто из мужиков в халате не ходил. И раньше председателя никто в таком чудном наряде не видывал, как и не видели, что он сам себе стирал и стряпал хлеб. Полусонные мужики, еще не осмыслившие причин переполоха, загоготали:

— Султан, да и только!

— Еще бы тюрбан на голову — и председателем колхоза в Персию!

— Александр Македонский!

Но выступившая из толпы Катерина быстро охладила весельчаков:

— Ты, Макар, куда наших робятишек оттартал?

— Что за вопрос? В лагерь, под горн и знамя, — сказал председатель, немного стесняясь своего необычного домашнего вида.

— Ты, Макар, кому их передал? Как фамилия человека, принявшего наших кровинок? — наступала Катерина.

— Дак ведь, бабы-женщины, че случилось-то? — спросил председатель.

— А то, что не было и нет наших робят под горном. Настена, скажи!

— Не было и нет, — сказала Настена и заплакала.

Народ притих. Исчезли улыбки с веселых лиц. Вот те раз, такого еще не бывало, чтобы ребятня бесследно пропала. Бывало, теряли там одного-двух, но чтобы всю «арду» сразу…

И Макар Блин проговорил тихо, признаваясь в оплошности:

— Дак ведь, бабы-женщины, они в прошлый раз сказали: «Ты, — грит, — по своим делам езжай, а мы через лавы своим ходом…»

Упоминание о реке было искрой в бочку бензина. Летом боялись двух страстей: реки да огня.

— Ухайдокал, выходит, наших робят! — грозно сказала Катерина.

Катерина вывернула из прясла кол и пошла на председателя. Тот не на шутку струхнул, попятился, потом сделал резкий отступ в сторону и ко времени. Кол Катерины надвое разломил перильца крыльца.

От повторного замаха спас Макара Блина появившийся у председательского дома Астахов.

— Что за шум, а драки нет? — спросил он, подойдя к жужжащей, будто растревоженный улей, толпе.

— Будет щас и драка! — пообещала Катерина, пытаясь сделать второй заход на председательское крыльцо.

— Катя, да ты что?

— А че? — спросила Катерина с вызовом. Показала на Макара Блина. — Робятишек наших оттартал, сам не знает куда…

— В лагерь, по идее, под горн и флаг, — слабо защищался голова.

— Нету, тебе говорят, их под горном и флагом! — еще сильнее взъелась Шамина. — Настена проверила!

— По идее, там должны быть… — тростил одно и то же председатель.

— Вот я тебе щас хлопну колом «по идее», так сразу вспомнишь, куда наших кровинок отвез!

Ее остановил Астахов.

— В саду ваши кровинки, — сказал Семен Никитич.

— На самом деле, робятишки в саду?

— Ране почему не сказал?

— Так задумали. Не хотели Макара Дмитрича обижать — из-за путевок в лагерь он не один порог оббил, — пояснил садовод суть нехитрой задумки, — Сами ребята так решили…

— Макарушка, прости ради Христа, — сказала Катерина. — Пообидела я тебя и словом, и… — она взглянула на увесистый дрын, — …и делом, чуть бы…

— Ладно, чего там, — махнул рукой председатель, — на больных врачи не обижаются.

— Вот и хорошо, туесок мой берестяной, — словно мальчишку, похвалила Катерина. — Кабы знала я, что робятишки наши тебе уважение сделать хотят, разве бы заводила квашню…

Народ расходился. Бабы, правда, не удержались или не поверили Астахову, сбегали в сад, отыскали в густой защитной полосе шалашики, убедились: «арда» на месте.

Зауральская свадьба — это целый спектакль, в котором все артисты и все зрители.

Обыкновенно свадьбы приходились на позднюю осень или зиму, когда и большое дело за спиной не стоит, и угостить есть чем. Но тут Катерина не стала ждать осени, заупрямилась, несмотря на уговоры мужа: «Мы и перед войной, Кондрат, все откладывали: то недосуг, то денег нехватка, со дня на день тянули, а потом и в военкомат в обнимку… Столько лет живем не по-людски: без свадьбы и венца». — «Под венец я все равно не пойду, партийный». — «Никто тебя туда на аркане и не тянет, а в сельсовет съездим, на тройке с бубенцами!» — «Катя, зачем нам сельсовет, у нас свидетельство о браке выписано». — «Выписано, кто спорит. Как принесли о тебе «похоронку», так я и пошла туда. Попробовали бы не выписать! Но то я на мертвом женилась, а сейчас хочу на живом». — «Да будут ли они бумаги-то по-новому править?!» — «Справят, чудо-юдо рыба-кит».

За полным советом Катерина пришла к Марфе Демьяновне.

— Ты, Катя, решила и стой на своем, — наставляла Витькина бабушка невесту, — что хоть он и партейный. От партейных робятки на белый свет тем же путем идут, что и от непартейных. Не согласился на венец, ладно, уступи ему. А в остальном — тки свою основу! Пускай по-старому играется свадьба, ниче в этом нету сумнительного. Нового-то порядка ведь не придумали. Это че, разе дело, съездят в сельсовет, в книгу запишутся, да скорей за стол, будто с голодного острова. А за столом крикнут разок-другой про будущую горькую жизнь, да и пошли посуду наваливать. Солнышко еще не закатится, а уже смотришь — Егорка под горку, Федот под заплот. Не-ет, Катя, свадьбушку надо не устраивать, а играть, тогда и запомнится этот день на всю жизнь, светлячком пойдет, а не летучей мышью полетит. Коль решили по-человечески играть, давай расплануем все по порядочку, — прищелкивала языком Марфа Демьяновна — уж очень льстило ей, что сама Катерина Шамина, против нее — молодка, пришла за советом. Сейчас ведь стариков-то все реже стали спрашивать. Это раньше без родительского благословения и под ручку не могли по деревне пройти.

И они «плановали» долго, дотошно. Между делом Марфа Демьяновна рассказывала и о своей судьбе-кручине.

— Было дело, девка, так. Просватали меня за покойную головушку Евсея Кузьмича, дай ему бог доброго здоровьица и на том свете…

— Бабушка, того света не существует, — вставил с полатей Витька.

— А ты помалкивай! Слушай, Катя, дале… Просватали меня за Евсея. Ну, сама знаешь, после просватанья надо к свадьбе готовиться да к будущей общей жизни. А у мамы моей нас семеро по лавкам и все мал мала мене. Приданое не на че собрать. Куска хлеба лишнего в доме не водилось, какой уж там разговор о пуховиках да скатерках с гарусом. От голодного рева рты не закрывают мальцы. Думали-гадали, как из положения выйти. Не принято ведь в наших краях без приданого в мужнином доме появляться. Хоть у Евсея и дома не было, а всего лишь изба, но коль приспела невеста да родители дали благословение — пускай в одной ручной тележке да вези, пускай в береме-охапке да неси перво-нужное хозяйство: подушки, там, наволочки, ну, сама понимать. Пришлось корову-первотелка, единственную нашу кормилицу, продать. Жальчехонько так было, что я ночи наскрозь проревливала о скотинке. От замужества отказывалась, да какое там, когда все решено и хмель в брагу спущен. На угощение немудреное да на свадебное платье кое-как наскребли по сусекам, а на приданое — тютюшки. А в деревне нашей крепконько многие жили. И немногая наша родня не была обижена: свои дома, стада, амбары. Одни мы выдались голью перекатной, не знаю из-за че… Вроде и робили от зари до зари. Правда, боле не на своем солонце, а на черноземине родственников. У матери, как на грех, шли одни девки. А на девок тогда надела не давали. Это щас все равны: и мужик и баба — одинаково хомут тянут — баба в коренниках, мужик на постромках, а тогда поговаривали: «Бабья дорога — от шестка до порога». Ну и пошел по деревне слушок, будто бы Марфутка-то, это я, выходит, в береме приданое понесет. И хохотушки для веселья окна начали мыть. Ну, прошла наша свадьба, худо-бедно, а прошла. Подоспел день мне приданое везти в Евсееву избу. А меня еще ране зло такое взяло, ну, говорю, посмеетесь богатейки! В амбарушке камышовый пух был заготовлен, не знаю для какой надобности. И решилась я… Пускай Евсей с позором выпроводит, а богатейкам надсмехаться над собой не дам. Нашила наволочек, туго набила их камышовым пухом, перину таким же макаром сгоношила и Евсею для перевоза трех коней заказала. Подивился он, но приехал на трех подводах. Погрузили мы камышовую кладь и по деревнюшке мелким шагом. Видали, богачки, какое у Марфы приданое?! Три подводы! Прикатили к месту, в дом все затащили. А я как упаду на «пуховики» да в горючие слезы: «Евсеюшка, родной, прости за обманку, Христа ради! Камышовым пухом все набито!» — «К чему ты это сделала?» — спросил Евсей. «Стыдобушка в береме приданое нести».