Владимир Фоменко - Память земли

Сергей огляделся — никакого лозунга, а корреспондент пафосно продолжал:

— Лозунг выгибается под напором суховея, который словно бы злится, что Порханов и его товарищи несут степям воду. Суховей клубит пыль над экскаваторами, — вещал он в то самое время, когда ничто не шевелилось в сияющем ласковом воздухе, и Сергею стало противно от себя самого, обхаживающего Адомяна.

Он вернулся к Адомяну, без обиняков спросил, будет ли для переселенцев техника.

— Будет, — улыбаясь, ответил Адомян. — Вы люди застенчивые. Где завтракали, туда и обедать идете.

«Вали уж, вали!» — думал Сергей.

Генерал, довольный и слаженностью работ, и, наверно, шуточкой лихой смазливой бабы, действовал широко, предложил свой персональный катер, чтобы Сергей Петрович проехал над берегами, сориентировался, где ставить насосы.

Отчалил Сергей не один. Он захватил встреченного на улице фольклориста Роза, который бросился к нему, как старый знакомый, умолил взять.

Капитан стоял в стеклянной рубке, катер, полувзлетев носом, мчал, будто автомашина по шоссе, отбрасывая нарзанно кипящие борозды, качнул плавучую гидрометеостанцию, зацепленную за тяжелый якорь — оставшийся на двадцатиметровой глубине немецкий танк, — качнул, в мгновение оставил позади рыбацкие баркасы; и море раскрывалось все больше своей широтой, все разительней походило на огромную выпуклую линзу, упертую краями в горизонты, пахнущую весной, свежестью, ивовым прутом, рыбой. Роз, взволнованный окружающим, стоял с фетровой смятой шляпой в руке, с развевающимися волосами, говорил о записанных вчера народных песнях, пояснял, что прекрасная песня в отличие от женщины вечно молода, что влюблялись в нее сто лет назад, влюбляются в нее, в ту же самую, сегодня, будут влюбляться в нее же, в поэтическое чудо, и через тысячу лет; не знает она ни дряхлости, ни смерти!..

«Морская чаша», которая заполнялась поначалу в лютую стужу все намерзающим льдом, заливалась теперь водою. Вечно сухая степь уходила под водяную толщу вместе с норами, кротовинами, и поверху плыли захлебнувшиеся суслики, хомяки, кроты, змеи. Их прибивало к берегам, к плотине; стаи ворон, коршунов, орлов выхватывали добычу, пировали, отъедались.

На ветке плывущей вербы, привыкнув к катерам, не пугаясь сидела ворона, тяжелая, как перезимовавшая у хорошего хозяина курица, балансировала, гнула тонкий прут. Рядом другая (такого Сергей еще не видывал) купалась. Окунала голову, скатывала по спине воду, оживленно била растопыренными крыльями и хвостом.

— Приветствуют новую обстановку, — крикнул из рубки капитан, стал говорить, что все здесь, на море, перемешалось, что вчера причалил он к затопленному кургану, видит: осталась одна макушка, на ней дрожат мокрые, жмутся бок к боку впритирочку теленок и здоровенный волк. Ну, теленка забрали живьем, волка — по башке ломиком… А под плотиной, — докладывал капитан, — плещутся, хотят пройти в верховья, отметать икру осетры, белуги, и по ночам бьют их, опускают в воду концы проводов высокого напряжения.

Да, перемешалось все… Под катером проносились в глубине фундаменты снесенной, залитой станицы Потемкинской, бывшей Зимовейской. Сергей знал, что это родина Емельяна Пугачева, что, когда Пугачев был схвачен, обезглавлен, велела Екатерина забыть слово «Зимовейская», заменить «Потемкинской», по имени своего фаворита Потемкина-Таврического, а родню Емельяна, многочисленных зимовейских станичников Пугачевых, именовать Сычевыми. Сейчас над Зимовейской-Потемкинской плыл телеграфный столб с изоляторами, блестели ленты мазута… Ушли под волны и старые виноградные подвалы, в которых, по легенде, бывал Петр Первый; давно размылись дождями, затравенели бугры, порытые там, где пытался соединить он, великий преобразователь, Дон с Волгой.

— Великий? — кричал Сергею Роз. — Сколько их было, великих! Екатерина — пожалуйста, великая. Грозный — великий. Петр — великий. Ну, а я — смерд, трудяга всех времен, кем был я? По какому праву каждый великий хватал меня, бросал в войну, в каторгу, в пеньковую петельку, в кандалы, на плаху! Вы, секретарь, марксист по профессии, сумеете растолковать, что в мире философски важнее: все, взятые вместе, великие дела или одна-единственная жизнь труженика, который ладит топором избу для своих детей?

Роз кричал над ухом, что велик только народ со своим свободомыслием. А до чего удивительна, изумляюща речь народа! Он, Роз, от бабки, говорившей о налоговом инспекторе, записал вчера выражение «химерный». Откуда докатилось оно в хутор Соленовский? От химер собора Парижской богоматери?.. Как интернационален язык колхозников, как, если б Сергей Петрович прислушивался, могуча, здорова их критика!

Бесспорно, чего-чего, а критики у казачков переизбыток!.. На днях Лавр Кузьмич Фрянсков, хитрый черт, дегустируя с Сергеем винишко, развернул газету — проект монумента генералиссимусу Сталину у слияния Волги и Дона.

Этот высотою в шестьдесят метров монумент поражал Сергея расчетами и грандиозностью размеров. На одном лишь погоне генералиссимуса мог свободно стоять автомобиль «Победа»… От края газеты Лавр Кузьмич оторвал полосу на козью ножку и, оглядывая темнеющую на столе, на клеенке, Библию, вроде уже перейдя от газеты к этой Библии, изрек:

— Не сотвори себе кумира…

Сталин был для Сергея именно кумиром. Но и старик Фрянсков был народом, был сразу всеми колхозниками, которые защищали государство, кормили государство, создавали море.

Это окружающее со всех сторон море захватывало душу. Дикие утки отныривали от катера, качались на волнах, каждая волна была переполнена солнечным сиянием, щедро отражала его, потому весь воздух тоже сиял. Было радостно это видеть, соглашаться с сообщениями специалистов, что морское зеркало удваивает радиацию солнца, создает местами субтропическую среду, в которой начнут вызревать лимоны, инжир. Ученые наперебой напоминали в газетах, что пыль поглощает ценнейшие ультрафиолетовые лучи, пропускает лишь жгучие инфракрасные и красные; море же, очищая воздух, дает солнечные потоки в полном ассортименте. Сейчас этот «ассортимент» чудесно ласкал кожу!..

На границе воды и неба вставали крутые свежие облака, и Сергей с удовольствием думал о прогнозах метеорологов, сообщал Розу, что испарения пойдут в астраханские степи, обрушатся дождями, снова воспарят, переместятся до барьеров Тянь-Шаня, Памира и там, оседая в горах снегом, дадут воду Сырдарье, Амударье, опять вернутся к стройкам коммунизма!

Это было здорово. Но все же довлело ощущение противоестественного, как довлело вчера, когда Сергей, разговаривая с Голубовым о его сложных партийных делах, приехал с ним в его отару.