Владимир Фоменко - Память земли

Времена действительно поражали Андриана. Над морем против всех новостроевских колхозов будто по щучьему велению встали присланные с ЦГУ — Цимлянского гидроузла — насосы с движками. От них спускались шланги, тянулись понизу от подножий до все прибывающей воды; а вверху перед каждым насосом дожидалось по две порожних бензовозки, готовые наполняться, обслуживать посадку. Действуйте, виноградари!

Тут бы и навалиться Андриану со всем народом. Но народа чертма, весь на севе; а старые и малые, отставленные от сева, пытались заливать на пустоши фруктовые саженцы, таскали жижу из просыхающих по оврагам колдобин. Андриан вывел этих работников в непаханую степь, заставил рыть лунки и, долбя в центре кольями, вставлять в каждую дыру чубук. Над головами дожидался мощный бензовоз с пятью тоннами воды, заполнял готовую лунку, снова ждал, чтоб продвинуться на шаг. Второму же бензовозу вообще работы не было, хотя народ долбил без отрыва, а сам Андриан, семижильный, напряженный, будто мотор на отчаянных оборотах, свирепо швырял лопатой. Ветер, точно песок, пересыпался в бурьянах, сажальщики гудели, что посадка дурная, все посохнет.

Шоферы ЦГУ, ражие блатные ребята, оставив помощника-мальца на одном бензовозе, выключили мотор второго, растелешились до трусов, загорали на скинутом барахле вверх брюхами, повыставив на груди, на ногах татуировку — якоря, корабли, голых девок. Проходил первый день из семи, на которые была отпущена техника. За этот день следовало посадить шесть тысяч чубуков, а посажено было лишь триста. Другие, замоченные Андрианом, ждали без толку. Даже вынь их из чана, они, уже напившиеся, начавшие бурно жить, требовали посадки, и Андриан пытался не давать сажальщикам минуты на завтрак, на обед, сверкал бессонными, красными, будто залитыми вишневым соком, глазами.

Вечером, когда народ уже из-за темноты бросил лопаты и молодежь собралась к морю, где шоферы и мотористы, отоспавшись за день, раздобыв где-то водки, играли на баяне, дочки Андриана решили переодеться в чистое. Вымотанные, они особенно походили сейчас на отца жилистостью, мослаковатостью; чудне́й, чем всегда, звучало сейчас имя старшей — Жанна. Двадцать семь лет назад, когда записывали новорожденную, был Андриан Матвеевич выпившим, согласился на уговор молодого сельсоветчика — дать младенцу имя замечательной французской патриотки…

Теперь, когда все три девки наладились с подружками к берегу, Андриан подлетел к дочерям, рванул чемоданишко с запасной их одеждой, с маху расколол под ногами:

— Гулянки в башках?!

Мать кинулась на защиту дочерей, и Андриан, озверев, стал рубить топором выходные туфли, юбки с блузками, с чулками. Весенняя земля была мягкой, рубленное вминалось в землю. Односельчане годами наблюдали всяческие Андриановы номера, всегда посмеивались, даже как бы гордились, что в их хуторе водится такой скаженный, но тут цепной реакцией покатилось бешенство. Люди взъярились от вида летящих кусками блузок, белых туфель, крыли друг друга, Андриана, жарюку, которая уже всерьез долбанет нынче-завтра, вконец доконает виноградник. Да и на дьявола этот виноградник!

Когда подбежал подъехавший на самосвале Степан Конкин, они возились за грудки под переливы далекого баяна, зовущего девчонок на берег. Конкин, как малец с яркой игрушкой, прибыл на виноградник с прекрасным своим настроением. Давно полагалось Степану Степановичу поддуть легкие, давно обмякла физическая сила, с которой возвратился он из больницы, а настроение, напротив, перло в гору. Да где там в гору? В облака!.. Широченными шагами — Ленин непременно сказал бы «семимильными» — шли к пустоши высоковольтные фермы, поля украшались свеженарытыми каналами, готовились брызнуть листвой молодые лесополосы, наливалось первое в Ростовской и Сталинградской областях колхозное море!.. Все остальное, мешающее, казалось Степану чепухой, даже требовалось, чтоб не восторгаться с праздно сложенными руками, а действовать.

Двое суток он был с Голубовым в Ростове на слете ветеранов войны; в перерывах вырывался в обком, в комиссию партийного контроля, доказывая преступность исключения Голубова и Фрянсковой, утверждая, что, даже если райком выправит дело, все равно надо привлечь Орлова — организатора расправы над коммунистами. Не заезжая из Ростова домой, направил Голубова на карьеры к Илье Андреевичу — выпросить у него и доставить на виноградник прожекторы, — а сам примчался сюда.

— Эх вы! — разборонив дерущихся, кричал он, возмущаясь, что не добыли сажальщиков. — Показать вам, как добывают?

Через полчаса он выпрыгнул из самосвала в хуторе Кореновском. Народ толпился вдоль безлунного берега. Вода разворачивалась кругами, вздыхала на той высоте, куда еще не поднималась в самые буйные разливы.

Сегодня пошла рыба. Валила негусто — плотина отрезала ей путь в верховья, — но все же было что ловить, и мужчины, отработав день в степях Елиневича, как один прикатили сюда на ночь новехонькими своими мотоциклами. Обл- и райторги, выполняя задачу — на «отлично» обслуживать героев дня, сполна обеспечили их «уральцами», «К-125», «ижами»; каждый хуторянин газовал теперь на работу и с работы, и перед глазами Конкина стояли вдоль берега горячие еще мотоциклы. На черной металлически-блесткой воде, носами на сухом, темнели баркасы, окруженные спешащими рыбаками. Под кормами хлюпало, скороговоркой лопотало течение, на седушках буграми возвышались сети — не древние, нитяные, а из тончайшего капрона, с картечинами свинцовых грузил, с пенопластовыми белоснежными поплавками. Только лови!

Вскочив в толпе мужчин на баркас, Конкин распорядился бросать рыбальство, ехать на виноградник, куда, мол, начальник карьера Солод повезет сейчас свои прожекторы, будет освещать посадку. Отборная матерщина, полетевшая навстречу Конкину, изумила его.

— Ругать? — спросил он. — Меня ругать?

Его сдернули с баркаса. За спинами в темноте грудились правленцы и члены сельсовета. Они не цапали председателя, но и не вступались, а натихаря даже подзуживали передних, охваченные азартом рыбалки, весомостью барыша, жгущего ладони, учащенно дышащего в лицо. «Фрукте-то нонешний год крышка, вину — крышка. Не то что продать вина, но самому выпить — побежишь в магазин, а рубли на постройку давай и давай. День сеяли, метнулись за счет сна порыбалиться, заткнуть хоть малую дырку, а тут смехота — балабонишко этот!..»

Но Конкин отказывался признавать реальное, хотя преотлично видел его, легко мог повернуть людей на ихней же завертевшей их корыстной волне. Лишь объяви: «Кончим, ребята, с виноградником за четыре ночи. На остальные три даем вам гидроузловскую технику, будете от пуза заливать личные свои сады», — и бросит народ рыбальство, сопя, ринется на пустошь…