Владимир Фоменко - Память земли

Раиска туда же. Все ластилась к Илье Андреевичу, а теперь как волчонок. Объявила: «Выйдешь за квартиранта — не буду тебе дочерью, хату спалю!»

Над дорогой тянулась озимь, потравленная «астраханцем», лишь кое-где зеленая. Настасья спрыгнула с седла, по привычке контролировать выдернула, положила на ладонь кустик. Паутины корней, листы, а посредине, вроде сбоку припека, легкий порожний кулечек от зерна, давшего жизнь, теперь никому не нужного, выпитого, похожего на нее, Настьку Щепеткову. Она ехала, не бросая куст, глядясь в него, как в отражение, и плакала. В голос, во всю волю, с прихлебами, как не удавалось еще со смерти Алексея. Слезы сбегали по носу, подбородку, она их не вытирала, лицом не пряталась — благо, вокруг только небо. Плакала от горя не вовремя любить, оттого, что ничего не отнимала у детей, а они наступали, рвались отнять; плакала от жалости к отцу детей — Алексею, от любви к постояльцу, от зряшных лет председательствования, когда не было ничего, что дается на свете доброму бабьему сердцу, а только казенное, казенное.

Чуя, что хозяйке плохо, жеребец не тянул в стороны, двигался ша́гисто.

Впереди замаячили экскаваторы Донводстроя, роющие каналы. Настасья знала, что сотни километров оросителей роются в эти дни ниже моря, полосуют низинные площади, по которым вода двинет самотеком.

Но и здесь, выше плотины, где она не потечет без насосов и где никто не ведал, появятся нынешний год те насосные станции или не появятся, все равно велись работы. На перевыполнение!

Техника распугивала вереницы перелетных птиц в небе, изумляла степных колхозников, которые выползали из своих глинобитных, крытых соломой хат, толпами и в одиночку шли и ехали смотреть, как взъерошиваются небеса густо плавающими стрелами экскаваторов, как разверзается грунт под ударами стальных живых ковшей. Вчера Настасья проезжала в «Маяк» свободно, степи были степями, а сейчас не узнавала места. И дорогу и горизонт перегораживали свеженаваленные насыпи, под ногами зияли свеженарытые траншеи — черные на верхних срезах, глинистые, масляноохряные в еще не обветренной отвесной глубине. Испуганный жеребец, точно боров всхрюкивая, шарахался от траншей и экскаваторов, был словно незаконным среди всей этой современности, как незаконной была и Щепеткова — тетка в седле. «Чернявая, покатай», — слышала она. А тут еще задурил проклятый жеребец, — хотя вчера лишь гулял на случке, взыгрался вдруг с лишнего жиру. Несмотря на машинный дух, перекопанная весенняя дорога, наверно, отдавала для него лошадьми, и он, хлебая ноздрями, забрасывал круп влево-вправо, заливисто трубил, а из кабин улюлюкали, горланили советы, как успокоить героя…

Дорогой на виноградник Щепеткова завернула к полям, где сеяли кореновцы. Стала возле своих заправщиков, подле бричек с зерном и с горючим. Теплынь была летняя, не по сезону томящая. Несмотря на восточный сухой ветер, при котором отродясь и не пахло дождями, в небе душно висели грозовые облака, — все шло навыворот.

Из-под горизонта двигались на заправщиков тракторы «С-80» — могучие, точно армейские бронетранспортеры. Они сеяли, охватывая широченный фронт, двигаясь один за другим строгими, как на параде, уступами.

В Кореновке в лучшем разе запускали маломощный «Натик» с парой сеялок. Но крутиться «Натику» от одних верб до других было тесно, да и недолго кувыркнуться на резких покатостях, и чаще пользовали колесный «СТЗ» или «Универсал», таскающий одну-единственную сеялку. В разречьях же, меж ериков, обходились попросту лошадьми. Плавили их до места работы вплынь; рядом на счаленных баркасах вместе с чувалами семян, с котлом для варки ужина везли перевидавшую виды конную сеялочку, налаженную кузнецом Сережкой Абалченко и дедом Фрянсковым.

А здесь было, как на слете, когда после официальной части демонстрируют на экране передовые производства.

Каждый «С-80» вел за собой раму на колесах, к каждой раме было прицеплено враз по шести сеялок — не конных, низких и куценьких, а мощных тракторных, каждая на двадцать четыре пары дисков. Агрегаты шли по ровизне, гладкой от неба до неба, тянули за сеялками шеренги катков, цепков, боронок, и все это громыхало, окутывалось пылью, заволакивалось едким выхлопным газом… Конечно, милее весна среди тихих разлапых верб, на берегу ериков, но деловой, цепкий мозг Щепетковой сам собою прикидывал гектары скоростного сева, будущей машинной, тоже скоростной, уборки.

«Ну, а дальше? — спрашивала себя Щепеткова. — Что получишь за эту скорость? Знамя с махрами? Так мы и у себя его имели. Вдобавок имели виноград, вино, рыбу, птицу, яблоко… А может, заткнешься? — обрывала она себя. — Знаешь же, что песня не о Кореновском, а о степовых сухих хуторах. И не о бабкиных конных сеялках, — о тракторных».

Бесспорно, не сравнить коней с моторами. Кони душевнее!.. Один — безотказный трудяга, другой — себе на уме, дипломат. Третий или двадцатый — подлиза, не отвертишься, будет ржать, выклянчивать корку, когда завтракаешь. Все известны тебе еще с кобыл, что их вынашивали, с табунщиков — твоих родичей и кумовьев, что холили тех жеребых кобыл. С каждым конем и зябла ты в морозы, и плавилась в разливы через воду. Тот легко, держится на волне, этот хужей. Выставит только сопло, едва не черпает в уши, громадится сбок баркаса, глядит тебе в самые глаза с выражением, как человек…

— Никого не рвануло на пахоте? — спросила она заправщиков, зная, что у соседей прошлой ночью взлетел плуг, напоролся лемехом на неразорвавшийся снаряд. В послевойну пахали поверху, теперь, по агроправилам, глубоко, вот и заговорили дождавшиеся капсюли.

— Рвануло, — ответили заправщики. — Конкин всех средь ночи на чубуки зафугасил, псих чахоточный.

Агрегаты шли мимо. Настасья побежала по грузким комьям, вспрыгнула на подножку сеялки. Тут же рядовым прицепщиком ехал Дмитрий Лаврыч Фрянсков, а парень из «Маяка» указывал ему на регулировку, орал, краснея молодой, без того розовой шеей, и Дмитрий Лаврыч — сколько лет член правления, главный полевод Щепетковой, — не возражая, кивал.

Настасья отвернулась, глядела вверх на дождевую тучу, вставшую в полнеба. Туча была рядом с солнцем — черная, полная дождя, ослепительно сверкающая накаленным срезом. Она клубила, передвигала в себе эту густую дождевую черноту, и Щепеткова, силясь не думать о главном полеводе, о хохле, который шумел на главного, думала, что хорошо бы туче продержаться до конца сева, а уж затем хлынуть, чтоб приняла в себя равнина зерно, потом буйную, рухнувшую стеной влагу — и затяжелела б, как баба.

Подняв крышку ящика, Настасья оглянула вытекающую пшеницу. Воронки были одинаковы: пшеница текла ровно. Настасья присела на зыбкой, подрагивающей на ходу подножке, всматриваясь вниз. Керосиновый дым ударял в пахоту, железные диски, будто сложенные ладони, раздвигали комья земли, вкладывали и вкладывали зерна.