Владимир Фоменко - Память земли

Экспериментальная отара котилась. Несколько месяцев назад в один и тот же час молодых ярочек искусственно осеменили и, теперь они, двести двадцать рожениц, ворочались в кошаре и возле открытой кошары. Иные секунду как родили; лежа, выворачивали головы, тянулись носами к маленьким спинкам, чтобы вдохнуть запах мокрых своих детенышей. Другие, стоя на дрожащих ногах, уже начали кормить. Третьи на глазах Сергея производили на свет живые существа, пока еще наполовину покинувшие чрево матери. Четвертые с распертыми угловатыми боками ощущали лишь начало, тревожно блеяли, томились; и все они, не видевшие в глаза барана, лишенные любви, невинные овечьи богородицы, выполняли хозяйственный график, казались Сергею жертвой, как эти заливаемые волнами норы зверей, живые подснежники, травы.

Что ж, раз человеку нужно, — значит, нужно. Да ведь и разрушает здесь человек гораздо меньше, чем создает. Ягнята небось резвятся сейчас на солнце; море — новый объект на карте страны — уже факт!

Ветер, тугой, как бечева, рыл светлые буруны, каждый бурун насыщал воздух озоном, веселой морской свежестью. Об этом, наверно, и мечтал Ленин, когда писал о задонских равнинах — унылых, скупых, пыльных, выжженных!.. У берега брунжало течение, так гнуло подтопленные кусты, будто к ним были привязаны дергающиеся огромные рыбины. Прибывающая вода затопляла местность, на глазах меняла ее, и Роз, волнуясь, выкрикивал:

— Слушайте! Скоро родятся здесь названия мысов, а тут, где наполняются балки, — названия заливов.

Сергей ухмылялся. Новые названия еще появятся, а новые приморские жители — переселенцы из дальних станиц Сталинградской области — уже появились, кипели страстями, трагедиями.

Трагедии боком выходили Сергею Петровичу Голикову. На днях ему доложили, что лезла в петлю приезжая старуха. Ее сняли едва живую, на место выехали следователи.

Оказалось, сверхоперативный Роз уже побывал там, беседовал с переселенцами и сейчас, на катере, объяснял, почему вещалась старуха. Вопрос чисто сословный. Аборигены посчитали прибывших не за казаков, а за «кацапов», так как изъяснялись прибывшие на северном диалекте: «давнёшний», «поддёржка», «бяда», «дяла». Аборигены начали трунить: какие, мол, вы станичники?! Едва скажет приезжий «энта», а ему сразу хором: «Ента, утента, таво, етаво, как иво. О-го-го…»

Роз втолковывал, что презрение к иногородним отмечено в азбуке донской фольклористики, на память приводил Сергею классические выражения:

— С хохлом побалакаешь, с казаком — поговоришь.

— Не бань здесь ножки, мама. Здесь выклятый чига воду пил…

В низовьях, в бывшем хуторе Государевом, ныне Донском, Роз собственноручно записал: «Кумушка, дай хамлета на базар сплавать». Это значило, что мать кучи оборвышей детей, горькая жалмерка-казачка, рвущая жилы на бахчах крепких казаков, вплоть до советской власти не ездила на базар через Дон с веслами в руках. Блюдя станичное достоинство, усаживалась на корме, раскрывала зонтик над головой, а батрак ее хозяев, «иногородний хам», громадил… Вот приехавшая в район Голикова старуха и не стерпела, что ее — семьдесят восемь лет казачку — стали величать кацапкой.

— Это вам не водоем залить, а проникнуть в сословные пережитки, — наставлял Роз.

Круг партийных обязанностей Сергея расширялся; действительно, следовало проникнуть в сословные пережитки, но сию минуту была другая задача. Надо было думать о поливах винограда, тем более что катер мчался уже под буграми, под каменисто-ракушечными и меловыми обрывами.

Жара, как обычно в степи, ударила без перехода от зимы к лету; тотчас за морозом понесло горячую пыль. Упусти пятидневку — все обезводеет, дуро́м ляжет зерно меж заветренными комьями.

Колхоз Щепеткова каждую весну жил вольготно. Даже и охвати щепетковцев общерайонный посевной энтузиазм, все равно из-за паводка не смогли б они торопиться. Паводок подходил к безлистым еще садам, полонил крайние курени, вода гуляла там в подполах, журчала вровень со вторыми этажами. Улицы словно бы превращались в Венецию, жители приковывали осмоленные уже баркасы прямо к балконным перилам, плавали на этих баркасах от двора к двору мимо затопленных по шею деревьев, благодушно покрикивали друг другу:

— С добрым здоровьичком, кум, с водичкой!

Водичек было две. Сперва, как вскрывался Дон, шла холодная, из местного снега — «казачья», а недели через три, когда «казачья» уже спадала, с заворонежских верховьев скатывалась другая — «русская», прогретая по дороге на юг, теплая; долго держалась, сровняв займище до горизонта, оставив лишь верхушки верб, давая рыбе нереститься. Все это время народ прохлаждался. Женщины на высоких склонах обихаживали виноградники, мужчины без спешки ждали, чтоб спал разлив, провеялась напоенная, заиленная земля, а пока суд да дело, панствовали — ловили рыбу, стреляли перелетных уток.

Нынче же задолго до общерайонной посевной горячки потеряли спокойствие, ринулись на вытянутые по жребию усадьбы долбить в неотмерзлом еще грунте ряды ям под фруктовые саженцы, выкапывать те саженцы и в старых садах и закупать в райплодопитомнике, перевозить и своим, и попутным, и нанятым транспортом, переплачивая левым шоферам, мучась, что летят денежки под хвост кобелю. Еще больше терзались, что грунт на усадьбах недостаточно скован, мало в нем мерзлоты, что саженец, и без того обиженный, втыкаемый не осенью, а весной, идет в едва влажную землю, — и пытались ухватить хоть эту влагу. Не докончили садовых посадок — в степях грянул сев. По приказу Елиневича, который, оказалось, умеет приказывать, и Кореновский и Червленов по тревоге выехали в степи «Маяка», горбили без разгибу, а все одно не осваивали разверстанные на них гектары. Гектаров приходилось не по двадцать, как в Кореновке, а — ни много ни мало! — по девяносто четыре на трудоспособного, требовали они «по сту часов работы в день», а душа ныла, что собственные, воткнутые на пустоши деревца ветрятся без призора, сосут отмерзлую жалкую влагу; скоро высосут, а что дальше?..

В подвалах Андриана — единственно не снесенных еще на хоздворе — держалась зимняя изморозь, сцементированные углы искрили проступившим к весне инеем, а чубуки все равно оживали. Чуя время, они рождали в себе ростки, как под ледяной водою клубни камыша, как в холодных ссыпных ямах картофель. Андриан скрипел зубами, прикасаясь к оплывшим торцам, к запыленным припухлым утолщениям, где почки, недвижные зимой, теперь шевелились, хотели грунта. Нарезанные в октябре из лозин, связанные по сотням, чубуки красовались бирками, надписанными рукой Андриана: «Мадлен Анжевин», «Алиготе», «Красностоп золотовский», «Плечистик»… Искони «плечистик» звался на Дону «горюном», но слово «горюн» отдавало унылостью, не подходило к нынешним, полным свершений временам, заменилось «плечистиком».