Владимир Ухли - Шургельцы

Ему захлопали.

К столу вышел Кутр Кузьма, погладил седую бородку.

— Я по-книжному красиво говорить не умею. А смотрю, смотрю и удивляюсь на здоровых мужиков и баб. На ярмарки или на акатуй ехать — вы лошадей бракуете, на конюхов сердитесь, а разве в будни лошадей кормить не надо? Сердце разрывается, когда в конюшню входишь. К рождеству ржаная солома останется ли? А правленцы выездных лошадей загоняют. Смотрите, мужики, бабы! Молодежь беспокоится, а вы молчите.

После Кузьмы встал Сайкин:

— Я свою вину признаю, ни наш председатель, ни бригадиры за ферму не старались. Тут один человек, ясно, ничего не сделает. Всем надо дело поднимать.

— Еще в прошлом году радио хотели провести, — послышался голос Манюк, — а где оно?

— Вместо радио у нас коровы мычат да голодные телята!

Собрание затянулось. Желавших высказаться оказалось слишком много. Животноводы и конюхи забеспокоились, — пора было кормить скот. Решили собраться через день. Расходились долго и шумно…

Ванюш никак не мог заснуть.

— Сынок, завтра будешь думать, а сейчас спи. — Спани пощупала лоб сына. — Ванюш, — сказала она, испугавшись, — твоя голова как огонь, очень горячая. — Она намочила полотенце холодной водой. — Давай-ка положим на лоб, может, полегчает… Вчера еще заметила, красный был, как уголек в подтопке. Целыми днями ничего не ел, так ходил… — вздыхала Спани. — Пойду позову фельдшера.

— Не надо, мама, ночью не беспокой людей.

Ванюш дышал с трудом. Мать убавила свет в лампе, посмотрела в окно. На улице занималась заря.

— Слава богу, светает.

— Что?

— Говорю, светает.

— А-а, — с трудом протянул Ванюш, тихонько спросил: — У кого-то ребенок плачет, мама?

Спани сидела у постели Ванюша.

— Молодые петухи поют, а мне послышалось — ребенок плачет, — слабо улыбнулся он.

— Это от головной боли у тебя в ушах звенит…

Ванюшу становилось все хуже, стал бредить, вскочил с постели:

— Ягур, Маркел, девушки, горит! Сухви, Сухви! Мама, Сухви, спасите! — кричал он, порываясь бежать.

— Сынок, о боже, что делать! — Спани заставила сына прилечь. — Бредить ведь стал, дитя мое.

Она прижала сырое холодное полотенце к его горячему лбу. Ванюш немного успокоился.

— Эх, сынок, разреши за фельдшером сходить.

Сын молчал. Не мог ответить.

На другой день, чуть свет, председатель колхоза пришел в правление.

— До девяти часов ко мне никого не пускай, — проходя в свой кабинет, сказал сторожу Шихранов. Он снял плащ, сел, взял ручку, повертел, швырнул ее на стол.

«Перед государством мы чисты, а это для них что? Ничто. В колхозе кто больше сил клал? Салмин или же я? Мою работу топчут ногами. Нет, не выйдет!» Вскочил, подошел к висящему на стене зеркалу, посмотрел на себя. Вокруг глаз были морщины. Одна щека показалась ему опухшей, обвисшей. «Думал, выполню план — отдохну. Да какой тут отдых, тут готовы из тебя кишки повыдернуть. Критика с низов! В колхозе сколько человек. Если все будут с низов критиковать, никаких верхов не хватит!»

Ему стало жарко. Снял пиджак, сел за стол и, наконец, стал писать: «Иван Гаврилыч, привет!» Подумал немного. «У нас в Шургелах обстановка все осложняется…» Остановился, снял очки, вздохнул. Написанные его рукой буквы показались ему неровными, корявыми.

Постучали в дверь. Вошел Салмин, поздоровался, сказал, что заболел Ванюш, надо отвезти его в больницу на тарантасе. Дорога жесткая, в телеге растрясет.

— Нету тарантаса, Трофимов на нем едет. Ничего, не умрет и на телеге, — сухо ответил Шихранов.

Он сидел, подперев припухшую щеку, глядел на Салмина искоса. Салмин ждал. Шихранов сказал осторожно:

— Не надо бы такой «критики». — Он встал из-за стола, прошелся по комнате. — В этом колхозе часто менялись председатели, больно здесь языки длинные. В колхозе Ленина один и тот же который год работает. Думаешь, он без недостатков, святой?

— Он не святой, меньше всего в нем святости, просто людей слушает, не обижается. Кстати, почему, думаешь, мы в этом году справились с хлебосдачей?

— Мы, руководители, чувствовали ответственность… — приосанился Шихранов.

— Ну, пошел, — махнул рукой Салмин. — Люди лучше работали. Хочется из провала вылезти. Война-то кончилась, стыдно ведь. Да и пора по-людски пожить. Хлеб, ясно, нужен, он основа, но пора и о животноводстве хлопотать. От молока и мяса никто не откажется, а кто их даст? Пока еще на одной чистой сознательности едем. А если бы материально заинтересовать? А то один в три дуги гнется, работает, другой и минимума не выполняет. А третьих мы сами раздуваем, как воздушные шары. Надо героев — и делаем. Это как в институтах благородных девиц, читал я, «любимки» были, им все давали и все грехи прощали.

— А по-твоему, им не помогать?

— Я не говорю — не помогать, помогать надо. Но нельзя забывать о других. Основная наша сила — это рядовые колхозники, а не два-три человека. Это они вырастили урожай, они его собрали, они план выполнили.

— Ишь ты, — ощетинился Шихранов, — рядовые! Если бы масса решала, зачем руководители? А то затвердили — животноводство! Хлебозаготовка — первая заповедь! Помни ее. Ты тоже, товарищ парторг, говори, да не заговаривайся, генеральную линию не ломай. Мы сами с усами. — Лицо его стало жестким, угрожающим.

Салмин так и застыл от удивления.

— Вон ты какой, — сказал он наконец сквозь зубы, — вон ты куда гнешь.

— Такой, — нагло ответил Шихранов. — Нас тоже голыми руками не возьмешь. Подбираешься, брат. А на вашу «массу» у нас своя сила. «Масса», — передразнил он. — Рядовой, так и стой в ряду, не вылезай. А мы поруководим. Заладили одно — животноводство. Оно для нашего колхоза ущербно. Корма, уход за скотом черт его знает как дороги, а продукцию с фермы сдаем почти за бесценок. Вот и летим с коровами в трубу. — Шихранов закурил и показал на голубой завиток дыма: — Вот так!..

— Ну что ж, теперь знать будем, откуда ветер, — сказал с ненавистью Салмин.

— Ну ладно, ладно… Слово не воробей, — Шихранов вдруг успокоился и положил руку на живот. — Там разберемся. Нам ссориться не стоит. Ты про Ванюша что-то говорил… заболел он? Ничего, подберем замену.

Салмин все еще всматривался в Шихранова, словно впервые увидел. Потом молча вышел, плотно закрыл дверь, будто навсегда. Шихранов забеспокоился: «Лишнего не сболтнул ли сгоряча? Да нет, вроде все правильно, по писаному. А все же…» Выпил воды, пошагал, сел — и строчки полетели:

«…Дела у нас перепутались, хлебосдачу Салмин и его единомышленники сочли за «пройденный этап». Вчерашнее собрание было полностью направлено против меня. По не зависящим от меня причинам более руководить колхозом «Знамя коммунизма» я не могу. Подрывают, слово сказать нельзя. И Шишкину эту… Об остальном расскажу самолично. Эту записку занесет мой ветеринар. С уважением к вам. С. Шихранов».