Владимир Ухли - Шургельцы

Тревога не улеглась. Мысли шли уже трусливые. «На кого же положиться можно? А ведь как неплохо было…»

В дверь постучали.

— Я занят, — крикнул Шихранов, — зайдите в девять.

Но дверь открылась, ввалился Трофимов. Он еле дышал, как петух, объевшийся полбы; моргал глазами, ковырял в зубах.

— Закуска была отличная — свежая рыба. А настроение ты мне испортил, то есть вы, — поправился он. — Тарантас-то отдали Салмину.

— Взял все-таки? — У Шихранова злобно сощурились глаза. — Ну ничего, они у меня посамовольничают.

— Знаю я этого Салмина, — икнул Трофимов. — Когда-нибудь возьму я его за жабры, покажу белый свет.

— А что случилось? — обрадовался и насторожился Шихранов.

Но Трофимов сказать ничего не успел. В комнату влетела его жена. Трофимов вытянулся как солдат, скосил глаза, затих.

— Кому ты, дурак, белый свет показать хочешь? — набросилась женщина на Трофимова. — Когда к моим родным ехать, у тебя тарантаса нет?

Она была в красном платье, подпоясанном поясом шириной в ладонь. На ногах туфли на высоком каблуке. На вид ей под сорок, но морщинки тщательно заштукатурены, и губной помады не пожалела.

— Чего как могильный крест стоишь? Где тарантас?

— На тарантасе больного увезли.

— «Увезли»! Я тебе дам «увезли»! Ох, как я намаялась с тобой, так ни с одним мужем не маялась… А говорил-то что: «Я специалист, меня почитают. Что захочешь — у тебя все будет». Сколько раз тебе повторяла: тут специалистов не ценят. Подавай заявление — уедем в город… Как я с тобой нервы порчу! Ни с кем так не мучалась.

— Я тоже ни с одной так не мучался, — огрызнулся Трофимов. — Чего тебе надо? Пол мою, картошку чищу. Теперь стирать заставляешь. Не я, ты меня обманула.

— Товарищи, тут не шумите, — успокаивал их Шихранов. — На моем тарантасе поезжайте.

— Я с ней не поеду. — Трофимов обошел стол, стал возле этажерки. — Силой не возьмешь, нет такого права!

— Ну, пошли!

Жена схватила Трофимова за руку и потащила из кабинета, да так, что чуть не сбила с ног старика Мгди. Старик пошатнулся, удивленно покачал головой: «Первая жена — чугун, вторая — горшок, а третья — стекло, — говаривали в старину. Эккей, когда эти специалисты перестанут показывать людям комедию?»

Когда Трофимов с женой, важно раскачиваясь на пружинном тарантасе, проезжали мимо коровника, из ворот вышли несколько женщин, с вымазанными до локтя глиной руками, ахнули:

— Толк-то какой от вчерашнего собрания? Вон он, Еким-то, свою раскудрявую посадил как барыню — и к тестю, наверное, в гости… А говорили еще, чтобы лошадей не гонять попусту.

— Лучше бы вместе с нами конюшню помазала. Э-э, как горох об стену, — махнула рукой Плаги-ака.

Под вечер по дороге из Буинска в Шургелы шли двое.

— Та медсестра не послушалась тебя. Девушкам комплименты требуются. — Ягур остановился, стряхнул прилипшую к каблуку грязь. — А на самом деле, какая она красивая, эта русская девушка. Я, ей-богу, таких не встречал.

— Дело не в красоте и не в комплиментах. Беда, что мы по-русски не умеем разговаривать. Вот что, — сокрушался Маркел. — Я мало учился, плохо знаю.

— Надо было сказать ей: разрешите, товарищ медсестра, посмотреть нам на больного товарища. Вот и все.

— Я ей больше сказал: «Наш дорогой Иван Петрович Ерусланов тяжело заболел. Все мы очень переживаем». Все равно она меня не впустила. Наверное, не поняла.

Они вошли в деревню, молча прошли до конца улицы. Перед маленьким старым домом встретили их девушки.

— Ванюша видели?

— Ну, чего молчите?

Девушки тревожно ждали.

— Да не могли мы его повидать, — сказал Маркел хмуро. И Ягур опустил глаза.

В эту минуту калитка открылась, вышла к ним мать Ванюша. От бессонных ночей глаза ее покраснели, лицо осунулось — краше в гроб кладут.

— Спасибо вам. — Она заплакала, стала вытирать слезы концом фартука.

— Тетя Спани, не горюй, у Ванюша температура понизилась и пульс нормальный. Я узнала, — сказала Сухви мягко, слегка дрожащим голосом и зарделась зарей. Как узнала обо всем, когда ходила — об этом никто ее не спросил. Скрытная очень Сухви, стесняются ее расспрашивать.

— Сегодня опять на работу не вышла, — сказала Спани, — сердце как будто чует нехорошее. Спасибо вам, родные, немного успокоили.

— Нам велели завтра прийти, — сказал Ягур.

— Нас тоже к нему не впустили, — добавила Хвекла. — Мы с Сухви из райкома комсомола прямо пошли в больницу. Нам все рассказали о его здоровье.

Спани только и жила вестями о сыне. Прижала руку к сердцу, чтобы не очень колотилось. Слушала, слово пропустить боялась.

В те вечера девушки не ходили на посиделки, парни не гуляли по улице с песнями, как было до болезни Ванюша.

Ванюш стал всем им родным и близким, — а вроде бы ничего особенного и не делал.

…Большое село затихло. Люди спали. Лишь время от времени залает собака, полает немного и перестанет.

Все окна давно темные, лишь один огонек в том самом маленьком доме, у которого под вечер собирались девушки и парни, не гаснет. Да еще светится окошко в Сюльдикассах, в большом красивом доме, освещает старые ивы, растущие возле дома, и от этого они кажутся стройными, высокими. В доме за столом сидит понурив голову девушка с наполовину расплетенной толстой косой. Волосы волнистые, черные. Лицо ее кажется еще белее, нежнее, чем при дневном свете. Она о чем-то задумалась, потом начала писать. Или хотела скоротать длинную осеннюю ночь, успокоить девичье сердце? Нет, не писалось ей. Положила ручку, отодвинула тетрадь, стала перебирать косу, чуть слышно запела:

Задумчивые глаза девушки глядели на белый листок бумаги. Все о нем, о Ванюше, думала. Почему он заболел? Почему никто другой? Почему не она? Зачем не уследила? Зачем дикая такая? Ведь видела, когда косили траву на силос, он был в одной рубашке. А холод стоял. Почему не велела ему надеть пиджак? Не надо было стесняться. Но ведь они не одни были. Стыдно. А вот если б сказала…

И она вспоминала все сначала, весь тот день. И казалось, будто велела ему надеть пиджак. И сама же подняла, и сама же подала. А когда он надел, сама воротник поправила. Все так ясно представилось Сухви, что даже жаром обдало. Вспомнила, как косила, — даже заломило плечи, вспомнила, как Ванюш ей косу отбивал.

Вдруг тревога охватила ее.

Интересно, а как Хвекла? Она тоже, может, не спит, думает о нем. Страшно стало Сухви, и такое зло на Хвеклу взяло. И как она смеет о нем думать? Ее ведь Ванюш. Чтобы успокоиться, Сухви стала раздумывать, как ей помочь больному Ванюшу. Ох, если бы взять его да к сердцу прижать! Обнять его и баюкать. А вдруг и Хвекла о том же мечтает? Опять тревога охватила ее. Хоть знала, что совсем не время об этом думать, а мучилась.