Владимир Ухли - Шургельцы

— Хватит, завтраками не корми. Пивка пожалел. Знаю я тебя, какой ты мне кум. Не ходок я с тобой более никуда.

Иван замахал руками, затоптал ногами, подобно человеку, нежданно-негаданно наступившему босыми ногами на горячую золу, откинул в сторону палку и бросился вниз лицом, подняв калачом зад, в сторонке от полевой дороги. «Запсиховал», — как сам он называл это. Да себе на горе. Брошенная без расчета палка задела улей. Пчелы так зазвенели, что дрожь пошла по спине. Несколько пчел вырвались из улья и напали на Маськина, ужалили его в зад. Иван вскочил, побежал, замахал руками, как ветрянка крыльями, на чем свет стоит честил кума.

— Образумь своих пчел! — кричал он.

— Как я их образумлю! Зачем налакался? Пчелы запаха спиртного не терпят, сам знаешь.

— Ты, что ли, напоил меня? — Отмахиваясь, Маськин шагал по овсяному жнивью, болезненно охал. — Не ходок я к тебе больше, отгоняй своих пчел! Как ты сам, въедливые.

— Это ты от зависти, — огрызался Мешков.

— Не твои они, на колхозной земле два года. Траву медоносную заставлял сеять для них. И Шихранова втянул. А потом ему кукиш показал.

Но Мешков знал, чем кого взять. Вынул на всякий случай припасенную початую поллитровку, поднес к лицу Маськина. Тот быстро учуял запах водки, схватил посуду, словно голодный кусок хлеба, жадно стал тянуть.

— Кум, не всю пей, мне оставь, — попросил Мешков.

— Тебе нельзя, пчелы сивуху не любят, — пробормотал Маськин. Он отдал остаток Мешкову и, свернувшись, лег на землю.

— Кум Иван, вставай, люди увидят, Салмин узнает. Скажут, в поле в страду водку распивают. В газете учительница разрисует. Пошли.

Маськин наконец поднялся и пошел, качаясь как стебель подсолнуха на ветру, стал подталкивать тележку. Однако всю дорогу ругал дружка. Так они вошли в село. Мешков торопил, Маськин же все ворчал себе под нос, но, по-видимому, решил скорее достичь обещанной награды в вовсю старался. Вот он нажал на палку, да так, что она треснула, — потерял равновесие, головой стукнулся об улей. Летка открылась. Пчелы стали вылетать из улья, яростно нападая на всех, кто попадался на их пути. А попалось стадо телят.

— Плаги-ака переезжает на ферму! Вот на тележку сундуки свои нагромоздила, — говорили друг другу ребятишки, приняв Маськина за старуху. — Сама вон толкает.

— Какая я вам Плаги-ака, — проворчал Маськин, отбегая в сторону. Телята, преследуемые пчелами, заметались, повернули назад, опрокинули Маськина, перепрыгивали через него. Начался страшный переполох. Телята, задрав хвосты, перегоняя друг друга, мыча бегали по улицам. Пастух Кутр Кузьма и подпаски не знали, что делать. С великим трудом им удалось перегородить телятам дорогу и повернуть их на улицу, ведущую к пруду, в шутку названному «гэсом Савки Мгди». Мгди как раз возился у своей запруды, увидев стадо, взял в руку длинную хворостину, стал ею размахивать, кричал пастухам:

— Куда гоните? Опять все нарушите!

Бычок серой мышастой масти, покрупнее остальных, косясь и показывая рожки, задрав хвост как всамделишный бык, с ревом понесся прямо на Мгди. Старик попятился, не удержался, бултыхнулся в воду, пошел ко дну, потом вынырнул. С трудом старика вытащили на берег. Его и без того жиденькая бородка стала будто короткий пучок кудели, старая шерстяная шляпа, каким-то чудом удержавшаяся на голове, сморщилась, как увядший лист лопуха на солнцепеке, сползла на глаза.

— Ой, в своем гэсе чуть не утопили! — жалобно проговорил он. А когда вспомнил, что в пруду осталась его трубка с медной головкой, чуть не заплакал. — Трубка-то подарена знакомым из самих Чебоксар. Пруд еще комиссия не приняла, а ты, Кузьма, чего наделал? Нашу буйную Тельцу прудить — это тебе не телят пасти.

— А у меня шляпа куда-то запропастилась. Тоже подарок, — спохватился пастух. — Наверное, ты своей хворостиной смахнул в воду. Я и не заметил.

Но ему объяснили, что по улице он бежал уже без шляпы, — значит, в воду она упасть не могла.

— Микита Савельич, ты же недавно в поле суслоны поправлял. Когда же успел в пруду искупаться? — удивленно спрашивали прохожие.

— Что же мне теперь, на боку лежать? Там кончил, сюда пришел. Пруд обчественный, эккей. Молодежь песенку сочинила, называет моим гэсом. Пусть тешится. А вот чуть в нем не утонул… Не помню, когда в реке последний раз купался. Что я вам, спортсмен какой? Утону — каково моей старухе будет, — растерянно говорил старик. Он засеменил по улице, с одежды его еще часто капало.

— Дедушка, подождите! — вслед ему закричал Педер-подпасок. Он бежал тоже весь мокрый, в одних трусиках, — догнал, сунул в руку старику медную трубку. — Я нырял-нырял и нашел, не тужите.

— Эй, да ты молодец, эккей, настоящий пионер. Ладно уж, передай свату Кузьме — не серчаю я на него. — Старик погладил свою трубку, спрятал ее на самое дно кармана, пощупал, надежно ли, и, оставляя мокрые следы на пыльной дороге, пошел домой.

Трудовой день миновал. Люди возвратились с полей, торопясь поужинали. В домах стали гаснуть одна за другой лампы. Но не гас огонь в избе Спани. Она давно сварила ужин, расставила тарелки — три тарелки для супа и три ложки положила. «Вдруг явится сношенька. Неудобно потом ей подавать», — рассуждала она сама с собой. Подошла к окну, дотронулась до старых косяков, во многих местах изъеденных короедом, подумала горько: «Неужто не вернется? И сынок молчит. С кем же поговорить-то?.. Оконные занавески с собой унесла. Ой, как тяжело. А может, к свахе пойти? Поговорить по душам».

Она оделась, повязалась шалью и пошла, часто спотыкаясь, поддерживая тяжелую голову рукой.

Лизук приняла ее ласково, хотела угостить чаем, но Спани, как всегда, сказала, что ей пить и есть не хочется — душа у нее не на месте…

Та ничего не ответила и ни о чем не спросила. Посидев немного и поняв, что разговора не получится, мать Ванюша засобиралась уходить. Спросила:

— Ванюш сегодня не был у вас?

— Зачем ему к нам приходить? Коли мать не знает, где ее сын ходит в такой час, как уж неопытной женщине не поверить злым языкам…

— Ни разу так не запаздывал. Я своего сына знаю. Он без дела не станет слоняться. Значит, нужно…

— Так-то оно так. Грач и тот своего птенца хвалит: хоть черненький, да мой, — не глядя ей в глаза, сказала Лизук.

— Сваха, а я поговорить пришла. Тяжело что-то. Подумала: сын, мол, ладит с тещей. Пойду и я посижу, поговорю. А ты мне как по сердцу ножом полоснула.

Лизук забеспокоилась:

— Да что ты, сваха, что ты, и мне ведь тяжело. Иной раз и сорвется недоброе слово…

Спани ничего не ответила, а попросила воды испить, несмело взглянула на сваху. Но и Лизук, видно, было не легче, и у нее слов не нашлось…

Спани ничего не оставалось, как уйти, и она ушла. Правда, Лизук вышла ее проводить, но тут же прикрыла калитку и заперла на засов.