Владимир Ухли - Шургельцы

Кирка Элексей проводил старика Кэргури к столу, где кроме секретаря и председателя сидели еще два бригадира — Шурбин и пожилой колхозник с седой, густой бородой.

— Кэргури Герасимович, сельчане тебя выбрали в президиум, — Салмин уступил место старику. — Ты, несмотря на свои преклонные года, всем пример подаешь. Вон, как башни, стоят твои скирды.

А люди уже говорили о своем, наболевшем:

— В газете о нас прямо написано.

— Правильно говорят, указывают.

— Чего там! По контракту закупают, бывало, телят, а к Новому году Еким списывает по акту. Куда это дело годится, — возмущались бабы. — Мужики, куда смотрели? И зачем только шургельские мужики штаны носят…

— Пока сын Спани не вернулся из солдат, павшую скотину с фермы не успевали вывозить. Стыдно вспомнить, — переговаривались колхозницы.

— Все мужики ходят в штатных, будто в колхозе другой работы нет. Чего одни бабы сделают, если мужики руки в брюки разгуливают!

— Помогать надо председателю и Ванюшу. Под многим начальством нам не ходко ходить.

Единогласно решили работать на молотьбе круглосуточно и все, что Пленум постановил, одобрить.

А когда митинг объявили закрытым, бригадир Сайка Михаил спросил во всеуслышанье, по чьему распоряжению приказали на люцерну перевести так много людей, когда там им делать нечего.

— Теперь отменили это, — объяснил Салмин.

Был обеденный перерыв. Вперед вышла пожилая женщина в белом фартуке с перекинутым через плечо полотенцем, поклонилась всем слегка, сказала, что обед готов: милости, мол, прошу к столу. Трактор приглушили. Молотилка затихла. Люди пошли к стану — домику, стоявшему немного поодаль от гумна. Девушки, по-видимому, не слышали приглашения, крутили сортировку, шутками перебрасывались, смеялись. Повариха едва дозвалась их.

Перед станом стоял сбитый наскоро из досок длинный стол на козлах, похожих на раздвинутые ножницы. Уселись вокруг, шутя и смеясь ели салму, не простую, а чечевичную, русскую. Сидели рядом Салмин, Ильин и бригадир Шурбин, а напротив Ванюш.

— Коровы хорошо пасутся, значит, их не надо трогать. Хотя товарищ Митин категорически возражал и обиделся, что такое дело предприняли без его согласия, — сказал Салмин.

— Это почему же? — с интересом спросил Ильин.

— Да решил, что раз коровы далеко от дома, значит, мы сплавляем молочные продукты на сторону.

— Как у него язык повернулся на такое! — возмутился Шурбин. — Мы при Шихранове коров в лес не догадывались выводить, проще было: падаль закапывать не успевали. Тогда Митин не возражал. — Шурбин посмотрел в глаза Ильину. — Недавно меня о Ерусланове допрашивал, зачем да почему его отца посадили, как работает, мол, ваш Ерусланов. Словно слепой, сам не видит. Да эти еще уполномоченные. Не сердитесь, прямо люблю говорить, вообще они колхозам ни к чему.

— И этот вопрос надо пересмотреть. Если прислать человека, так чтобы помочь сумел. Гостей колхозу не нужно, тем более нахлебников. Как быть, подумаем, — сдержанно ответил Степан Николаевич. — О многом нам с вами подумать надо. И еще больше сделать, — добавил он.

— А сразу, — сказал Шурбин, — дело не сделаешь, земля, она тяжелая…

— Верно, верно, — подхватил старик Кэргури, — тяп да ляп, так нельзя. Правильные слова сказаны: надо нам подумать, всем миром подумать.

Полдень. В страдную пору в деревне в это время тихо, безлюдно. Изредка увидишь детишек или старух, да лениво бредут за ними дворняжки, высунув мокрые языки. Куры от жары попрятались в тени сараев и палисадников.

В тишине на все село слышно, как ругаются Мешков с женой Шихранова. Бывший друг бывшего председателя забирал со двора остатки дров, грузил их на тачку.

— Как не стыдно, последние дрова увозишь! У нас ни полена, зима скоро, детишки померзнут, — чуть ли не плакала Урине.

— А что я им, отец, что ли, детям твоим? — куражился Мешков. — Не колхозные эти дрова — мои. Муж твой не уплатил ни копья.

— Не выпущу, в сельсовет пожалуюсь. Средь бела дня грабишь.

— Ну, уйди с дороги, баба, а то Бульдока натравлю. Не стану руки марать, драться с тобой. — Мешков так пнул калитку, что она с грохотом открылась и гулко ударилась об угол дома.

— Собаку-то я выкормила, а ты ее на меня натравить готов, — попятилась к сеням Урине. — Именем детей тебя проклинаю, мучитель ты наш! Два века не проживешь, все одно подавишься нашими слезами!

— Проклятья овцы волку не слышны. — Мешков выдернул из больших ворот засов, открыл их настежь, так как тележка не проходила в калитку. Урине попыталась удержать его, но быстро отскочила: между нею и Мешковым, скаля зубы, поджав хвост, встала огромная собака.

Мешков показал женщине кулак и повез нагруженную тележку домой, а его собака, часто дыша, шла рядом с ним.

Дома Мешков не задержался, перетащил бревешки под сарай, накрыл их соломой, забежал на минутку в избу, выпил полный ковш холодной воды, вышел во двор, посадил собаку на цепь и снова потащил тележку на улицу. Огляделся: никого не было видно. Он ускорил шаг и прямиком, как только миновал околицу, через сжатое овсяное поле направился к изгибу реки. Неожиданно он услышал старческий голос, напевавший песню, очевидно собственного сочинения:

Мешков сразу узнал Савку Мгди, оставил тележку за суслоном, подошел к старику, снял картуз, вежливо поздоровался, а заговорил недовольно:

— Конечно, ты на всех ездишь, даже на рысаке.

— А чего мне не ездить, эккей? Сам председатель прикрепил мне серого жеребца. На акатуях мы на нем премии будем получать, говорит. Нам доверять стали.

— При Шихранове вас и палкой поправлять суслоны после ветра не выгонишь. Салмин-то даже стариков не жалеет.

— Ты, Федорыч, не мели языком попусту. По собственному желанию я пришел… А сам куда путь держишь?

— Срочное дело, спешу. Нам теперь лошадей не выделяют, сами тележку везем.

— Коли сходно, можно и на тележке, эккей.

Старик снова стал напевать песенку. Чтобы ветром не сдувало верхние снопы, он их связывал небольшими пучками, и получалось у него красиво — будто кувшины лежат с двумя ручками.

…Возвращался Мешков домой с поклажей. На тележке лежали два улья с закрытыми наглухо летками. Сзади плелся Иван Маськин, подталкивая тележку длинной палкой. Оба они были закутаны так, будто после тяжелой болезни вышли на крылечко подышать свежим воздухом. Маськин лицо и голову замотал платьем, только глаза блестели в узкой щелочке.

— Кум Иван, а кум Иван, сильнее помогай. Тяжело мне так, — упрашивал его Мешков. — Приедем домой — светлого полбанки опрокинем.