Владимир Ухли - Шургельцы

— Может быть, почаевничаете, немного отдохнете?

— Нет, нет, я не устала, пошли быстрее. — Симакова первая вышла из правления. — Заготзерно ваш хлеб принимает прямо с гумна? — поинтересовалась Симакова.

— Первые машины пришлось досушить, теперь принимает.

Они прошли околицу.

— Ефрем Васильевич, что неладно в биографии Ерусланова?

От неожиданного вопроса Салмин остановился, поморщился, развел руками:

— С происхождением у него все в порядке, а с женой у него нелады. Ушла от него.

— Это я знаю. Меня беспокоит судьба его отца.

— А, вон о чем вы, Вера Васильевна. Ну что ж, в тридцать седьмом посадили его. Меня тогда не было, я на шахтах был. — Салмин, стоя посреди дороги и глядя пристально в глаза Симаковой, сказал твердо, горячо: — Голову на отсечение даю, что Педер Ерусланов не виноват!

— Я тоже так думаю, — серьезно сказала ему Симакова.

— Тогда давайте вместе за правду, согласны?

— Кабы я не была согласна, не стала бы вас спрашивать.

— Меня уже вызывали, расспрашивали.

— Я так и думала. Митин заварил кашу. Но ничего, я поговорю с Ильиным.

В тяжелых раздумьях шли они молча, и, только когда увидели работающих, услышали песни, стало им полегче. Им навстречу шагал Ванюш. Рубашка на нем вся в пыли, рукава засучил по локоть, в руке держал листок бумаги.

— Здравствуйте, — кивнул он и протянул Салмину листок. — Ордер — разрешение на сбор желудей в дубравнике, возле Русских Кищак.

— Молодец, Иван Петрович, — сердечно похвалил его Салмин. — А как там наши коровы?

— Как слоны разъелись, — весело засмеялся Ванюш. — Еще недели три продержим. Молока здорово прибавили. Надо будет выделить еще лошадь для молоковозчика. Двух не хватает.

— Вот видите, Вера Васильевна, Митин нас обвиняет в анархизме, а дела у нас понемногу поправляются.

Наступил сентябрь. Деревья стояли будто факелы, поля опустели.

Везли последние снопы. Издалека видны скирды и копны. На их укладку вышли пожилые, даже старики. Тут нужна большая сноровка, дело сложное.

На высокой копне, похожей издали на огромный, опрокинутый вверх дном горшок, стоит дед Кэргури с бородой белее овсяных снопов.

На полных рыдванах, один за другим, подъезжают подростки. Подкинуть сноп прямо в руки деда Кэргури, который успевает одной рукой складывать, а другой прихватывать вновь взлетевший к нему сноп, — большая радость. Тут нужна ловкость и сила. Неудачников засмеют, а умелые заслужат общее уважение. Но самое ценное — если похвалит дед.

— Молодец, — подбадривает старик умелого подавальщика. — Хлеб не просыпайте, раз прихватил вилами, уж больше не верти, не крути — сразу ко мне. Когда я был подростком, отец мне редко разрешал снопы подавать, все говорил, зерна просыпаю… Горбушку подового хлеба любите? А она-то из этих зерен составляется. Вокруг копны, бывало, полог расстилали. А у вас кафтаны-то и на дне рыдвана не расстелены.

Когда подводы задерживаются, старик не сидит сложа руки. Слезает по лестнице, деревянной лопатой похлопывает по снопам, чтобы были ровные, как подстриженные.

— Этак и дождем не промочит, и смотреть красиво. Я подростком с отцом спину гнул на Каврук-богача… Три года стояли на задах у него сложенные нами скирды. Хлеб-то был сухой-сухой… Вот уж он хвастался… Да чего там вспоминать, — машет рукой Кэргури, а сам все же договаривает: — Богачи-то хвастались, а сеяли, пололи, убирали, молотили им мы. Чужой хлеб, а все же хлеб. Мы его берегли. Снопы возили только до русского завтрака.

— А почему не весь день? — спрашивают мальчики.

— В жару хлеб начинает осыпаться. Грех не беречь хлеба. Теперь весь он наш, народный. Как же его не беречь? А вон вчера мы ехали с поля, три снопа растеряли. Салмин мне показал. Стыдно было за вас.

— Это Тимер Журавлев стал кидаться снопами, — оправдывались мальчишки.

— Вы бы его сюда привели, я бы его за уши.

— Мы ему и то грозили, а он все баловался. Я, говорит, его не боюсь.

— Стало быть, у него, как вы говорите, дисциплины не хватает. Я вот матери расскажу.

— Дедушка, мы стараемся, — хвастались перед ним ребята, — теперь в пятый класс ходим, у нас двоек нет.

— Вот и хорошо, мои деточки, старайтесь, умными растите, не срамите отцов, матерей.

— Дед, научи нас класть скирды, — просили ребята.

— Вот начнем новую копну, тогда покажу, — обещал старик.

Подъехал на тарантасе конюх Кирка Элексей.

— Тпру, — остановил он жеребца и попросил одного из мальцов придержать коня за повод.

— Раньше на нем Шихранов ездил. А сейчас — конюх. Мне бы прокатиться, — мальчик погладил жеребца по крутой шее, расчесал пятерней длинную волнистую гриву. Элексей полез на рыдван, взял в руки вилы, ловко и сильно стал подавать снопы. Потом объявил Кэргури:

— Сват, я за тобой, поехали быстрее на ток второй бригады, там народ собрался. Важный разговор будет.

— Я-то на что понадобился? — удивился старик. — Не стоило за мной приезжать на председательской. Сельчане скажут, ишь, на тарантасе катается, а ему на тот свет пора.

— Поехали, поехали, сам председатель за тобой послал, — настаивал конюх.

Темно-серый в яблоках жеребец, как только натянули вожжи, легко тронулся с места. Выехали на мягкую полевую дорогу.

Кэргури крепко держался за рукав Элексея и расхваливал коня:

— Ну и скотинка, ну и бывают же быстроходные! Слава тебе господи, и мне, старику, довелось покататься.

— А ты, сват, не пугайся, тарантас подремонтировали. Фонарь умный, как человек, — успокаивал его Элексей.

— Знамо, славный конь. — Старик все крепче жался к конюху. — Кажись, купили его жеребеночком, в Базарных Яльчиках.

— Там. Шихранов любил рысаков. Вот в будущем году на акатуе по кругу на нем поскачем. В Тыхырьялах пока против нашего Фонаря другого коня нет.

— У нас, помню, раньше лошади быстрее всех бегали на праздниках.

— Да Шихранов-то не разрешал, боялся, заметят и отнимут для начальников повыше, — объяснил Элексей. — А теперешние-то наши не очень-то боятся…

Жеребец мягко остановился перед толпой. Люди смотрели на молотилку, на мостике которой стоял Ильин.

— Товарищи, на этих днях закончил свою работу сентябрьский Пленум. Он поставил важнейшие вопросы, принял решения, необходимые для вас, для нас всех, для всей страны…

Вид у Степана Николаевича был серьезный, глаза смотрели радостно. Говоря, он переводил взгляд с одного лица на другое, старался взглянуть в глаза поглубже. Колхозники, молча слушавшие текст Постановления, стали постепенно откликаться, послышались замечания, слова одобрения и радости.