Владимир Ухли - Шургельцы

— Э-э, и мы с Элексеем радуемся на своих детей, как вот эти голуби, — сказала Нинуш. — Что ни день растут. Старший уже в этом году в пятый класс пойдет учиться.

— Дети для родителей радость, пока растут, а как вырастут, с ними и горя по горло, — послышался печальный голос матери Сухви.

— Это отчего же? — спросила Нинуш.

Лизук не ответила, вздохнув, потерла на ладони метелку люцерны, стала рассматривать мелкие зеленоватые семена.

— Много ли насбираешь вот так? Третий день спины не разгибаем, а зерен-то полведра нет. Руки уж онемели.

— А может, это оттого, что неумелые мы? — сказала Нинуш осторожно. — Может, у других-то и урожай другой был бы и работа по-другому шла?..

— А все может быть, — сказала Лизук, опустив голову.

Нинуш стало неловко и жалко Лизук. В самом деле, нелегко матери. Да и как еще ей самой, Нинуш, придется, когда Таня подрастет. Ничего ведь не известно. Она перевела разговор на другое:

— Пошла бы я молотить на ток, если бы Ванюш не просил люцерну эту… Нехорошо его подводить. И так на него многие зубы точат. Твой зять, — сказала она Лизук, — такой весь худущий, как больной. — И не сдержалась она, все же уколола: — Все из-за твоей дочки переживает… Где она сейчас-то?

Лизук сказала, что дочь ее уехала в Чебоксары учиться, и призналась с болью:

— Стыдно, конечно, говорить, а только не знаю, учится ли она там, работает ли. Больно мне… Вырастила без отца, все думала, горе тяжелое забуду. Вот вырастет, думала, дочь, выдам замуж, буду внучат нянчить. А теперь не могу сельчанам и в глаза смотреть. — Лизук вытерла слезы. — Никогда о такой печали не думала, не ждала.

— Сказывают, на артистку учиться поехала. Правда?

— Не в своем она уме. Без согласия зятя, говорила ей, никуда не вздумай уезжать. Не послушалась ни его, ни меня. Сбили ее, испортили. Злые люди нашептали, что муж с другими гуляет. А ты ведь знаешь, когда баба первого под сердцем носит, чего только с ней не бывает. Чегесь эта в трудную минуту встретилась да Люля Трофимова.

— Они разве вместе?

— Да ведь раньше-то соперничали, а нынче вместе пьют. У Люли, слышь, Эдик какой-то завелся, стихи вроде пишет. Вот он и напел нашей-то Сухви: «Талант у тебя, а таланту дорогу», — говорит. Я уж в Буинск ездила, мне Анись все рассказала. Чегесь сначала Анись в ход пустила. Подработать, выпить хочет. Ласточка, а уж нынче-то на нее, старуху, не больно льстятся, совсем износилась. Да спасибо, Анись-то хороший человек попался, твердый. Не побрезговал. На ноги ее поставил. — Лизук минуту молчала, потом с горечью спросила: — Неужто я так дочь воспитала, как Сидоровы свою Анись? Разве я такая мать, как Елвен?

Лизук заплакала. Нинуш погладила ее по спине, успокоила:

— Ну мало ли что бывает. Молодая еще баба, — может, ребенка родит, в разум придет.

— Да вот страх-то, — дитя она не хочет. От него, говорит, ни за что ребенка не хочу. Он, говорит, не мой муж, он за всякой бабой бегает. Ой, злые языки хуже ножа. Я ведь не слепая — сама вижу, зять не такой. Я бы отлупила ее, да ведь беременная.

— Это как же она ребенка не хочет? — ужаснулась Нинуш. — Он ведь уж небось большой, живой. Зверь она, что ли?

Лизук смотрела на Нинуш благодарно.

— Спасибо тебе, я хоть душу отведу, первый раз все скажу, а то в себе держать мочи нет… Сначала Сухви ночи не спала, все о сыне Спани думала. Говорила я ей: коли хочешь учиться — уезжай, обожди, не выходи замуж. Не послушалась. Я, конечно, не против была, разве можно не полюбить сына Спани? Нам лучшего человека не нужно. А теперь… Ой, сердце разрывается!.. Нинуш, ты поговорила бы с ней, — может, приедет еще. Боюсь, плохо с ней кончится. На меня прямо как на врага кидается.

— А я так думаю: зашлась она. И в детстве была капризная.

— Да нет, это Чегесь да Люля сбивают. Не в первый раз, говорят, разводиться. Они-то привычны. Это, говорят, просто, не век же с мужем жить. И откуда только эти разводы взялись, зачем разрешают?

Лизук и говорить больше не могла. Без разбора брала стебельки на ладонь и терла до боли. На зеленоватые мелкие-мелкие зернышки капали слезы. Нинуш тоже не сдержалась, часто замигала.

Послышался рокот мотора. Поднимая столб пыли, подкатила легковая машина. Из нее вышел Митин, лицо потное, ворот у серой диагоналевой гимнастерки расстегнут. За ним — женщина средних лет в пестром платье, в простых брезентовых туфлях. Густые волосы тяжелым узлом лежали на затылке. Такую прическу у нас называют «майралла», что значит прическа русской женщины.

— Здравствуйте, — поздоровались приехавшие.

Нинуш и Лизук поклонились вежливо.

— Снопов навезли порядочно. Почему не молотите? — Женщина окинула взглядом скирды и копны, плотной стеной окружившие гумно.

Колхозницы объяснили, что по чьему-то распоряжению людей перевели на траву.

— Вот и прекрасно. Не следовало чьего-то распоряжения дожидаться. — Митин вытер лицо. Обращаясь к женщине в пестром платье, многозначительно заметил: — Убедитесь, товарищ Симакова, даже такую ценную культуру без нажима вовремя не убирают. Безобразие! Не выполняется указание руководства района насчет семян многолетних трав. Ну-ка покажите, сколько намолотили семян? — подошел он к колхозницам.

— Тут молотить нечего, руками щиплем.

— Вы, товарищ колхозница, неправы, — строго обратился к Нинуш Митин. — Каждый грамм этих семян на вес золота ценится. Надо трудиться сознательно.

— Оно-то, может, и так, да мы, наверно, это золото не знаем, как собрать, и уж очень мало его. А летний день год кормит. Жара вон какая, даже птицы задыхаются. Осыплется хлеб. Каждый человек сейчас на уборке дорог, — сказала Нинуш.

— Ну и пусть птицы издыхают, раз им жить надоело, — махнул рукой Митин и полез в машину. Женщина, приехавшая с ним, поклонилась Нинуш и Лизук, тоже села рядом с Митиным.

Машина поехала полем, Митин заговорил, барабаня белыми пухлыми пальцами по дверке кабины:

— Слышите, товарищ секретарь райкома, запустили вы воспитательную работу среди колхозников. По сути дела, колхозница высказывалась против политики травополья. Вот вам новое руководство Салмина и еще этого, молодого, как его…

— Вы имеете в виду Ерусланова? — напомнила Симакова.

— Да, да. Он, как мне кажется, стал главной скрипкой в Шургелах. Мне рассказывал здешний уполномоченный, что Ерусланов активно выступает против прогрессивного севооборота. Надо заняться этим молодым человеком.

— Я не слышала, чтобы он высказывался против. Насколько я его знаю, он не глуп, думаю, зря говорить не будет.

— Конечно, вы будете на каждом шагу его защищать. Вы его утвердили, как секретарь по кадрам.

— Не только я. Это было мнение всего руководства райкома.

— Ерусланов приворожил вас своими партизанскими методами работы. Вон тем коровником, — Митин показал в ту сторону, где на краю деревни высился новый коровник. — Если говорить в открытую, и с этим хлевом он потрепал райисполкому нервы, даже до того дошел, что на дороге остановил машины с красным кирпичом, предназначенным для других целей. Это же открытый разбой.