Виктор Баныкин - Ранняя осень

Когда же Артем вынырнул из бурлящего потока, когда сгоряча, без особых усилий, маханул на лед, началось что-то невообразимое.

Ни с того ни с сего вспыхнула на Артеме одежда, будто он только что побывал в кипящем смоляном котле. Слепяще жарким пламенем занялись и куртка, и ватные штаны, и непомерно тяжелые валенки… Задыхаясь в смрадном чаду, Артем ринулся к берегу. А коротышка Ватрушкин все еще по-прежнему стоял над обрывом, смешно как-то размахивал руками, точно ветряная мельница крыльями, и уж не своим, а Степкиным голосом орал:

— Караул, помогите!

Судорожно глотая раскрытым ртом все тот же смрадный чад, Артем вскинул, глаза и оторопел. Затекшие руки его лежали на раскрытой книге. Вулканом коптила керосиновая лампа, а в оконный переплет кто-то дубасил изо всей силы кулаками:

— Артем!.. Артемушка!..

Еще не понимая, очнулся ли он от кошмарного сна или все, что сейчас происходит, — начало нового кошмара, Артем вскочил, роняя тяжелый дубовый табурет, и бросился вон из освещенной зловещим багряным пламенем избы.

А когда он, задыхаясь, распахнул впотьмах сенную дверь, Степка, такая в этот миг жалкая и беспомощная, упала ему на грудь и зарыдала.

— Артемушка, касатик, за мной кто-то гнался, — пролепетала немного погодя девчонка, чуть придя в себя. — Я по дороге бегу, а он леском по краю опушки. Видеть не привелось, а слышать слышала: снег под ножищами проваливается, ветки трещат, а ему хоть бы что!

И Степка, не сдержавшись, снова заревела.

— Успокойся, — сказал Артем, глядя поверх Степкиной головы на сереющую в глухом ночном мраке заснеженную поляну, окруженную черным и тоже глухим сосняком. За лесистой долиной — и справа и слева — громоздились горы. Вершина за вершиной тянулись к мглистому небу какого-то неопределенного цвета: фиолетового? густо-синего? пепельно-лилового? Нет. В то же время все эти цвета вобрало в себя молчаливо-диковатое ночное небо с редкими пока еще звездами.

«За полночь вызвездит… Эх, и вызвездит! Все бренчащие в кармане медяки можно будет пересчитать», — подумал Артем, а вслух опять сказал:

— Успокойся. Померещилось тебе. — Поднял руку и ласково погладил Степку по голове. Ее вьющиеся, волной ниспадавшие волосы попахивали морозцем. И еще чем-то тревожаще-терпким, будоражащим молодую кровь. — А теперь пойдем-ка в избу, а то простынешь… Платок, видно, потеряла, синица?

Степка, точно малая глупая девчоночка, все всхлипывала и всхлипывала, не поднимая мокрого лица от широкой Артемовой груди.

Так они и стояли на потрескивающем от забористого морозца новом крыльце.

Степка сказывала: после смерти дяди Вани — отца Артема — старое крыльцо совсем развалилось. Как-то раз добрым августовским вечерком к Степке забежали подружки. Этим веселым девчонкам хотелось утащить загрустившую Степку в соседнюю деревушку Зелененькое на танцы. И стоило быстроногим лишь взбежать на прочерневшее, изгрызенное непогодами за долгую смену лет крылечко, когда-то звонкое, как оно в мгновение рухнуло. Пыль от гнилушек дымным золотым столбом поднялась до самого конька. После такого необыкновенного происшествия Степкины подружки, отделавшиеся легким испугом, хохотали до упаду, хохотали весь вечер.

А поутру, прохладному и росному, примчался на Старый кордон Димка Курочкин, являвший собой в одном лице три важных «должностных» персоны в городке нефтяников: киномеханика, баяниста и воздыхателя-сердцееда. Предприимчивый молодец был нагружен изрядным количеством плотницкого инструмента: пилой, топором, рубанком и еще каким-то — непонятным Степке — увесистым снарядом.

Когда же незваный гость с грохотом свалил у самой завалинки свою обременительную ношу, Степка выглянула в окно и вкрадчиво спросила: «По какому случаю притопала ваша честь? Али бессонница напала?»

Смышленый, но не сноровистый Димка, давненько, похоже, имевший свои виды на увертливую девчонку, сразу приосанился, выпятив колесом грудь. Уставясь на Степку телячьими глазищами — без меры преданными, без меры влюбчивыми, — он томно вздохнул и решительно изрек: «У меня ныне выходной. А поскольку я твой комсомольский командир, а ты беззащитное одинокое создание… ну, это самое, я и принял безоговорочное решение: сотворить тебе незамедлительно новое крыльцо…»

Артем попытался представить себе болтливого Димку — длиннущего, косоплечего, стоявшего под окном нищим странником, вымаливающим себе любовь, представил он и насмешницу Степку, из-за полушторки свысока взиравшую на свою жертву, и улыбнулся, улыбнулся одними глазами. Сейчас вот, в этом сонном безлунном царстве глухой февральской ноченьки, они, глаза его, казались на удивление большими, на удивление темными.

«Мне положено век в ножки кланяться нашему неоценимому Антипычу, — подумал Артем. — И отца в последний его путь проводил, и эту несчастную девчонку с рук не сбросил… Да, не придерешься: на совесть сработал Антипыч крылечко, — это уж после того, как у Димки ничего путного из его затеи не вышло. И домишко завалится, а литым ступеням износа до второго потопа не предвидится!»

В этот вот миг Степка и оторвалась от Артема. Провела рукавом драмой шубейки по мокрому лицу и еще попятилась, окидывая Артема с головы до ног быстролетным взглядом.

— А палка? Где твоя палка, Артем? — еле размыкая некрасиво искривившиеся губы, спросила Степка хриплым шепотом.

Артем не сразу понял, о чем спрашивает его востроглазая синица.

— Палка! Ну, понимаешь, палка! Где она? Или ты в сенях ее оставил?

А он все еще медлил с ответом, он все еще не верил… Неужели он и в самом деле, бросаясь в сени, забыл взять свою палку? Суковатую, тяжелую — надежную опору в его горестной теперешней жизни? С этим ведь посохом древних старцев, оставив в Пятигорске осточертевшие вконец костыли, он не расставался теперь ни на минуту.

— Она там, Степка… в избе, моя палка, — беззвучно засмеялся Артем, не зная, что ему делать: ликовать от счастья или не спешить, обождать: ведь болезнь — коварная тварь! Оборвав смех, он с деланным равнодушием закончил: — Ты была вроде невменяемой, Степа, благим голосом кричала, в окно барабанила. Ну, а я перед твоим приходом вздремнул… читал, читал весь вечер. А когда…

Степка не дала ему договорить. Она подпрыгнула, обвила Артемову шею руками и… — ну как это вам нравится? — снова заревела. Теперь уж эти слезы были от избытка радости, от избытка большой, неподдельной радости за него, Артема!

Ни свет ни заря ускакал папка на шустром Серко в лесничество. Собралась в питомник мамка.

— Не ходи, — заскулил Артемка, вцепившись рукой в подол мамкиного огнистого сарафана. — Мамк, не ходи. Меня тут одного бирюк съест!