Виктор Баныкин - Ранняя осень

— Новая Степкина придумка! — вздохнул Артем. Вздохнул и тут же рассмеялся. Ей-ей, глядя на веселого малого из потустороннего мира, наверно, прыснул бы смешком даже самый скучный, самый желчный человек на грешной нашей земле.

Длинными, исхудалыми пальцами с лиловатыми ногтями Артем осторожно взял игрушку. Поставил на ладонь. Подумал: «И надо же… из еловой шишки, сморщенного желудя и каких-то скрюченных прутиков… и надо же! У него, рогатого шельмеца, и глазенки живые, плутоватые. Так вот и чудится, сверлят тебя, вопрошают: «Какова, браток, житуха-то? Не наскучило тебе на белом свете?»

И Артем стал прикидывать: куда бы прописать на постоянное местожительство рогатого бесенка? На этажерку с книгами? Но там еще с осени уютно расположилась дородная тряпичная Матрена, собравшаяся за водой, да пара брыкливых глиняных козлят — тоже Степкино творчество. Может, за ширмочкой, на Степкиной половине, притулить чертенка?

— Ну не-ет! Я с ним теперь не расстанусь! — сказал Артем вслух. Потер ладонью лоб с нависшими над ним спутанными волосами — светлыми-светлыми, мягкими-мягкими — и добавил: — Придется поискать в сарае дощечку. Сделаю полочку и над кроватью пристрою. Проснусь поутру и подмигну ему, бесенку хитрущему: «Приветик, малыш! Какие новости в преисподней?»

Так же бережно Артем поставил игрушку на прежнее место. Встал. Не сделал еще и шага, как в раму настойчиво застучала клювом синица — юркая, кургузая — самая смелая из всей птичьей ватажки, поселившейся на время зимней бескормицы на Старом кордоне.

— Мать честная, ну и разиня же я! Забыл… забыл вечор корму птахам подбросить, — покачал головой Артем и заспешил к небольшому кухонному столику, втиснутому в простенок между подтопком и дверью в сени.

Бережливая Степка запрещала Артему изводить на лесных пичуг пшено. Птиц кормили крошками со стола, подсолнечными и арбузными семечками. Но в этот вот миг Артем забыл строгие Степкины наказы. Зачерпнув из холстяного пудовичка полную чашку лимонно-светлых, как бы прозрачных, крупинок, опрокинул ее над большой эмалированной кружкой. А на пшено — до краев кружки — насыпал подсолнечных семечек. И тем же поспешным шагом, припадая на левую ногу, направился к окну.

Бойкая синица с коротким, общипанным хвостиком звонко цвинькнула и слетела на нижнюю веточку рябины, стоявшей под окном.

Открывая форточку, врезанную в нижнюю половину рамы, чтобы высыпать пшено в кормушку — длинное корытце с невысокими бортами, Артем глянул на голую рябинку и весело присвистнул:

— Одной кружкой нынче не обойдешься!

Чуть ли не все деревцо было унизано пушистыми живыми комками. На самой маковке сидели, нахохлившись, сторожкие заиндевелые воробьи. Ниже прыгали с ветки на ветку непоседливые белощекие синицы. А в стороне, на рогатом суку, крупными спелыми яблоками висели снегири. Пройдет еще неделя, от силы полторы — и уж до следующей зимы-зимушки не увидишь в наших местах снегирей: улетят, красногрудые, на север, в свои излюбленные места гнездований.

Стоило Артему просунуть руку с кружкой в узкую форточку, как вся птичья братия отчаянно загомонила. И такое тут началось! Не только сторожкие воробушки, но и красавцы снегири захлопали крылышками, запищали, наперегонки перепархивая на ближние к окну ветви. Самые же смелые птахи облепили даже завалинку. Но всех перещеголяла Артемова любимица — кургузая синица с общипанным хвостом.

Едва на гулкую доску посыпались чернобрюхие семечки, как эта доверчивая простушка цвинькнула подряд раза три, точно бросала клич: «Не зевай, птичий люд!» И первой вспорхнула на край кормушки.

Прикрыв форточку, Артем еще долго стоял у окна, глядя та шумливую, проголодавшуюся стайку. Его смирное продолговатое лицо с глубоко запавшими глазами — такими грустными и такими застенчивыми — светилось кроткой, тихой улыбкой. Думал ли о чем-нибудь Артем? Мечтал ли? Спроси его сейчас об этом, и он, пожалуй, смутится да заалеет.

И тут Артема потянуло на волю. Во что бы то ни стало, сейчас же, сию же минуту должен пройтись он по запорошенной снегом поляне, прикоснуться руками к стройной елочке, с детской доверчивостью растопырившей во все стороны свои хрупкие колючие лапки…

И Артем, сорвавшись с места, стал суетливо одеваться, будто торопился на пожар. Как-то вкось нахлобучил на голову лохматую шапку, небрежно обмотал шарфом шею и уж совсем на ходу накинул на плечи овчинный, черной дубки, полушубок.

А когда оставалось всего лишь толкнуть ногой дверь, он круто повернул назад. Поравнявшись с кроватью, достал из-под матраса пухлый самодельный конверт. Адрес был написан давненько. Оставалась самая малость: заклеить конверт, опустить письмо в почтовый ящик. Но Артем все что-то медлил, колебался. А вот сейчас… Придирчиво прочитал порыжелые фиолетовые строчки на конверте, словно впервые в жизни попал ему в руки этот увесистый пакет. Прочитал, присел к столу и на первом попавшемся под руки клочке бумаги четко и твердо написал карандашом:

«Здравствуй, Ватрушкин! Посылаю тебе чертежи своей придумки. Тут и схема приспособления к лафету (с этим пустяковым приспособленьицем полотна всегда будут оставаться целехонькими), и чертежик скребков. Даже в дождливую погоду теперь можно смело пахать: скребки предохранят диски от забивания черноземом. Покажи чертежи Семену Абраменскому — хлопец он башковитый по части техники. Сразу поймет пользу от этих придумок. Смастерить же скребки и все прочее — дело не сложное. Отвечай поскорее! Всем привет. Артем».

Запечатав конверт, Артем сунул письмо в карман полушубка.

«Если встречу кого на поляне — попрошу занести на почту, — сказал он себе, направляясь к порогу. — А то и сам махну в поселок…»

Взявшись за дверную скобу, увидел он приставленную к сучкастому косяку крепкую, надежную свою палку.

— Не обессудь… отдыхай себе… Может, я и без тебя обойдусь, — бросил он задорно, выходя в сени.

А сойдя с крыльца, запыхавшийся Артем остановился, глотнул раскрытым ртом ядреного воздуха. Казалось, еще ничто не напоминало вокруг о близкой весне: ни сугробистая поляна, ни сизо-дегтярные сосны на опушке с пригнутыми к земле широкими ветвями, а вот весь это прохваченный бодрящим колючим морозцем мир отдавал уже запахом живой — талой — водицы.

Повернулся назад Артем, а с пудовой жемчужной сосульки, приклеившейся к карнизу крыши, вкось летели и летели обжигающе огнистые капли.

— Вот те на — сосулища! — пробормотал себе под нос обескураженно Артем и ребром руки сбил на затылок заячью шапку. — Когда ж она тут появилась? Вроде бы вчера и не было.

И тут он увидел еще и другой след — глубокий, звериный, слегка припорошенный снегом.