Виктор Баныкин - Ранняя осень

— То-то к нам гость ночью наведывался… от волков, видно, хоронился, — сказал Артем. — Гляжу давеча, вся поляна в лосиных следах.

— А я его своими глазыньками видела! У моего окна, шальной, терся! — весело прокричала Степка, стоя на крылечке с мусорным ведром.

Ни Артем, ни Антипыч не заметили, когда появилась тут девчонка — вся-то розовая, жаркая, с оголенными до локтей смуглыми руками.

— Думаете, брешу? Истинный бог! Знаете, какой лосище? У-у! Большой такой, мордастый… фыркает себе, копытом землю бьет, а загривок… а загривок так и дыбится, и дрожь по нему пробегает. Даром что полночное время было, а я как на картинке в упор его разглядела… Артемушка, а не этот ли лось вечор меня и напугал? Когда из поселка я припозднилась?

— Поставь ведро и беги в избу. Простынешь! — приказал Артем.

— Ну еще… я сама! — своевольно мотнула головой Степка. И, сбежав по ступенькам вниз, помчалась к сараю.

Старик опять поворошил буйную бородищу, любуясь проворной, легкой на ногу Степкой. Когда она пробегала мимо с порожним тренькающим ведерком, он сказал:

— Угадай, коза, загадку: по высокой дороге идет бычок круторогий.

Приостановилась на миг Степка, сбросила со лба назад челку.

— А вон — месяц. Смотрите, какой он… — И понеслась дальше. С крыльца крикнула: — Вы, Антипыч, в другой раз задавайте задачки помудренее!

Притопнула левой, потом правой ногой, сбивая с галош снег, и еще прибавила:

— Курите, и за стол. Живо!

Хотя рано потух закат и небо подернула вечерняя засинь, а на полянке все еще было светло. И виной всему был месяц, только что вынырнувший из-за долговязой, принахмурившейся к ночи сосны — весь-то, весь сияющей, звонкий, с одним-разъединственным изъянцем: махонькой красниночкой у нижнего зазубренного острия.

— Добрый скакунок, — щурясь на молодой месяц, сказал Антипыч. Достал кисет с самосадом из кармана душегрейки — короткого, но теплого пиджачишки на собачьем меху. — Весь март продержится стужа. Бывало, все так говаривали: он, март-то, на нос садится! Жди, значит, и в марте забористых морозов. А нынешней ночью в особенности крутой тяпнет: дым-то из трубы… вона чего — дыбом стоит!

Скрутил «козью ножку», закурил и протянул кисет Артему:

— Зыбани разок, пока прокурорша глазастая не видит!

Артем мотнул головой. Поглядел на белесо-молочный кучерявый столб над крутой заснеженной крышей, тянувшийся в пустую, тоже белесо-молочную высь, к далекой колючей звездочке. Сказал:

— Днем целую пачку издымил. А ведь зарок давал, язви меня в душу! Степка заявилась… сам себе стал противен.

— Н-да-а, — раздумчиво протянул Антипыч. — Степанида, скажу тебе напрямки, как есть ко двору вашему пришлась. А я ведь поначалу отцу твоему поперечил… это когда думку свою он высказал насчет сиротинки: собираюсь, дескать, на воспитание девчурочку безродную заместо дочери взять. В коем годе история эта приключилась, дай бог памяти? Пожалуй, на второй год твоей действительной службы. «Надоело, слышь, Антипыч, бобылем-то жить. Артемка — чует сердце — отрезанный ломоть», — это он все мне и прочее такое. «Теперь, отвечаю, от кровных дитятей горючими слезами плачут иные родители, а ты выдумал — чужую брать!» А он, родитель-то твой, и не послушал меня…

Из сеней выглянула Степка.

— Вы, мужики, что — особого поклона ждете?

— Не жури, Степа, бежим! — засуетился Антипыч, бросая под ноги окурок. — Чего-чего, а ложкой поработать я всегда мастак!

Подтолкнул Артема в спину, хихикнул по-стариковски:

— За обедом мы — соловьи, а после хлебова — воробьи!

Степка выдвинула стол на самую середину избы. Зажгла висячую лампу. На чистые, только что притертые половицы разбросила полосатую дорожку. И Артему, замешкавшемуся в дверях, вдруг показалось, будто какая-то властная сила перенесла его на миг — всего лишь на мимолетный миг — в невозвратимо милое детство. Вот он, неслух, до сумерек прокатавшись на лыжах с горки, крадется домой, то и дело вытирая одеревеневшим кулаком посиневший нос… Завтра всего-навсего воскресенье, но заботливая мамка, мастерица на все руки, до того старательно вылизала в избе все углы, что Артемке чудится: а не праздник ли ждет его поутру — с пирогами, ватрушками и веселыми, разудалыми песнями?

Будто сквозь сон слышал Артем беспечную стариковскую болтовню Антипыча: «Что ж ты мне теперь прикажешь делать, Степа? Снимать с ног чуни али как? По такому полу — стекло, да и только! — грешно на пяточках пройтись!» А довольная похвалой Степа лишь застенчиво улыбалась: «Экий же вы, Антипыч, насмешник! Я просто-напросто для свежести протерла… проходите, проходите! Это вон Артему придется снимать свои дредноуты… Правда, потешные у него валенки? Я ему домашние коты припасла… Проходите, Антипыч!»

И Артем покорно снял тяжелые валенки, сунул ноги в легкие, из бараньей шерстки, коты. Она, Степка, сказывала: эти коты отец Артема, последнее время страдавший ревматизмом, за какие-то три месяца до смерти заказывал знакомому валяльщику. Так и не походил он в них.

Завидев на столе тарелку с пупырчатыми огурчиками, Антипыч крякнул.

— Эх, Степа, и закусочку боярскую ты, милая душа, выставила! А по чекушечке… ну, хоть по самой махонькой у тебя не найдется к такой райской благодати?

— Нет уж, не подговаривайтесь! — твердо отрезала Степка. — Эти ваши «чекушечки» — баловство одно! Мне опротивело в нашей столовке на пьяных любоваться.

— Да разве мы, Степа, до окосения намерены нарезаться? Нам бы только по одной пропустить, для поднятия духа! — продолжал Антипыч, усаживаясь за стол. — И что это я, старый хрыч, сплошал? Понимаешь, Артемка, свет ты мой в окошке, какие соблазнительные поллитровочки с белой головкой перед самым моим носом сегодня стояли! Целых две… парочка — гусь да гагарочка! А жидкость в них — что тебе святая водица! Якар-мар!

— И как же ты, Антипыч, промашку допустил? — улыбнулся Артем. — Неужто святая водица по усам текла, а в рот не попала?

— Не попала, Артемушка, не попала! — с еще большей комичностью завздыхал речистый старик. — Обратно в карман сунул соблазнительные поллитровочки змий-искуситель в облике одного солидного туза. Не поладили мы с ним. И требовала от меня эта личность местного значения пустячок малый… всего-навсего несколько сосенок. Несколько бревешков не хватает тузу-королевичу для возведения персонального терема. Вот он и заявился ко мне поутру на кордон с деловым предложением. «Если б ты, говорит, дед, еловая твоя голова, с умом жил, век бы не тужил. У тебя тут что ни дуб, то тулуп, что ни сосенка, то избенка».

— Какой же был твой ответ? — спросил Артем, садясь за стол напротив лесника.

— Мой ответ был короток: распахнул я пошире дверь на волю и показал ему, где бог, а где порог! Сто леших в пятку!