Виктор Баныкин - Ранняя осень

«Ночной, — подумал Артем, огибая крыльцо. — А вот и помет. Не иначе как лось около дома топтался. — Поднял голову. У глаз собрались лучистые морщинки. — Волки гнались… А он, стало быть, у людей искал защиты».

Радуясь на диво ясному, пристальному солнцу, прямо-таки прохватывающему жарком лопатки, он зашмыгал, не поднимая ног, по молодому снежку, метавшему во все стороны мириады пронзительно-синих искр. Так, бывало, мальчишкой любил Артем пахать снежную целину носами валенок, ровно лемехами плуга.

На краю поляны, у разлапистой елки, как раз в это утро впервые приголубевшей, Артем остановился. Постоял, зорко, вприщур, что-то высматривая, а потом вынул из глубокого кармана два каленых орешка.

«Я тебя знаю, хитрущая, — улыбнулся Артем в пшеничные свои усы. — Притаилась где-то совсем рядом, ждешь не дождешься гостинца».

Постучал орешком об орешек. Потом еще, еще раз. С приземисто-кряжистой сосны внезапно ни с того ни с сего посыпалась игольчатая радужная пыльца. А вот и мохнатая лапа качнулась, роняя в сугроб рафинадную голову. Снова все замерло. Не шелохнет на дереве иголка, не сыплется лениво сверху снежная пудра. Но замерло все вокруг ненадолго — на какой-то чутко настороженный миг. А потом вздрогнула присыпанная ночной порошей нежная веточка елки, и на высокий крутогрудый сугроб вынырнула белка. Распустив по снегу дымчато-пушистый хвостище, она навострила ушки с потешными кисточками, повертела головой, глядя на Артема круглыми, поразительно внимательными бусинами.

— Ну, что же ты? — сказал весело Артем и снова постучал орешками.

И белка, не раздумывая долго, махнула с сугроба вниз. Скачками подбежала к Артему. Слегка наклонившись, он протянул ей горсточкой сложенную руку. И на эту большую добрую руку со старыми, зарубцевавшимися шрамами юркий зверек безбоязненно положил свои холодные лапки. А на ладони, в ямке, сверкали глянцевито-коричневые орешки. Таких сейчас в лесу днем с огнем не сыщешь!

Схватив гостинец, белка стремглав бросилась на елку, с елки на сосну. Усевшись на голом суку над головой Артема, все так же весело ухмылявшегося, принялась она за орехи.

— Вы случайно не волшебник? — сказал кто-то за спиной Артема чуть насмешливо и чуть задиристо.

Артем вздрогнул — ох уж эти нервы! А когда взял себя в руки, умышленно не спеша повернулся назад.

В нескольких шагах от него стояла лыжница в ярко-желтой, в обтяжку, куртке и таких же брюках, запорошенных снегом.

«Поразительно, — подумал Артем, в упор разглядывая полыхающее румянцем лицо девушки, точно с неба свалившейся на залитую солнцем поляну. — Ей-ей, поразительно: глаза у нее… такие же круглые и такие же изжелта-карие, как у моей белки».

И ему стало смешно.

— Нет, я не волшебник, — сказал он. И, помолчав, добавил: — А вот вы, похоже, большая грешница?

— Я? — переспросила лыжница, устойчивее опираясь на палки. На ее гладкий, излишне высокий лоб набежали две тонкие морщинки. — Почему вы так решили?

Артем снова посмотрел ей в глаза и снова поразился. Глаза у девушки не темнели, когда она сердилась, как у всех, а светлели, приобретая янтарный блеск.

— А вот почему я подумал, что вы грешница: вас земля не держит. Вы больше падали, чем бегали на лыжах, — уже открыто заулыбался Артем.

И то ли оттого, что эта славная, незлобивая улыбка обезоруживала, то ли оттого, что Артему как-то не шли его густые ефрейторские усы, смешно топорщившиеся во время разговора, только незнакомка заметно поостыла.

— Это правда: я столько раз падала! — сказала она. Сказала и рассмеялась. — Совсем разучилась ходить на лыжах. А когда-то, представьте, разрядницей была.

— Да неужто?

— Нет, серьезно… Приехала сюда в октябре, огляделась и думаю: в этих Жигулях — как в Швейцарии. Уж похожу зимой на лыжах! А вот… — Девушка помолчала, снова морща лоб. — Зима уж на исходе, а я всего четвертый… ну, может, пятый раз выбралась в лес.

Она подняла руку в белой пуховой варежке и слегка надвинула на лоб точь-в-точь такую же белую пуховою шапочку.

От Артема не ускользнул и этот ее жест. Он подумал: «Так ей больше идет. Не странно ли, правда: когда у мужчины лоб высокий, кажется, это нормально. А у женщины…» Тут его спросили:

— Скажите, эта белка — она у вас ручная?

— Нет. Совсем не ручная. — Артем глянул на сосну. — Обратите внимание на ту ветку… Левее, левее. Видите теперь? Уже вторая прискакала. Стоял бы я тут сейчас один, белки сами в карман полезли бы за орехами.

— Это уж вы… сочиняете?

— Ничуть. Та, которую вы видели, как она из рук брала орехи, даже, на плечо садится. Взберется по валенку до кармана, вытащит орешек — и на плечо. Сгрызет — и опять в карман.

Девушка снова поправила на голове шапочку и улыбнулась.

— А все-таки вы, должно быть, волшебник. Только скрываете!

Артему вдруг показалось, что ему кто-то заткнул ватой уши: так неясно, приглушенно донесся до него ее голос.

«Приступ начинается? — с тревогой подумал он. — Только бы не упасть, только бы не упасть! — повторял Артем, превозмогая боль. — Главное, чтобы она ничего не заметила. А для этого надо минуту-другую не шевелиться. И тогда все пройдет. Так ведь не раз бывало».

Он зажмурил глаза. Сосчитав до двадцати, посмотрел на небо.

— Вы снова колдуете? — спросила девушка.

— Да, — немного помедлив, сказал Артем. — Уже наколдовал… можете посмотреть.

— А что там? — еще более оживляясь, проговорила она, приставляя руку козырьком к темным бровям с капризным изломом посередине. — Неужели ангелы появились?

— Ангелы теперь на земле не появляются. Они боятся радиоактивных осадков… Этим избалованным привередникам чудится, будто с нашего шарика на райские их небеса доносится запах ада. — Артему стало лучше. — Я вам предлагаю зрелище попроще. Но тоже занятное: кувыркание воронов. У них сейчас самый разгар игрищ.

И верно, за поляной над зубчатыми вершинами старых сосен играли в голубой стынущей лазури два черных ворона.

Вот один ворон стремительно налетел на другого, сшиб его и так же стремительно взмыл ввысь. Но сшибленный не остается в долгу: он настигает верхнего, настигает и тоже камнем бросается на него. Теперь уж верхний, кувыркаясь и каркая, падает вниз… Сильные эти птицы, то падая, то взмывая, поднимались все выше, выше и выше…

И так, наверно, не заметно для себя оба ворона вознеслись над вершинами Жигулей. Этот хаос застывших громад и Артем и незнакомка увидели как будто лишь сейчас, когда над горами в недосягаемой вышине кувыркались черные вороны.

«Для меня мои Жигули ничуть не хуже, чем Кавказские или какие-то там другие знаменитые горы… Они ближе, дороже моему сердцу», — сказал сам себе Артем, в какой-то миг охватывая жадным взглядом громоздившиеся перед ним горы: позлащенные, нестерпимо сверкающие шапки, мягкой, сиреневой окраски пологие склоны, местами запятнанные зеленью ощетинившегося сосняка… И снова снежные — то серебристые, то ядовито-купоросные — камилавки, пунцовеющие гранитные утесы, нависшие над пропастями, сизые, в смутной дали, как загадочные видения, курганы…