Виктор Баныкин - Ранняя осень

— Эко выдумал, — засмеялась мамка. — Никакому бирюку сопливый Артемка не нужен!

Сдернула с головы косынку, вытерла Артемке шелушившийся нос, а потом как схватит его сильными руками да как подкинет к самому небушку.

«В лепешку расшибусь!» — подумал Артемка и зажмурился. Но те же добрые сильные руки поймали его, поставили на землю. Все так же рассыпчато посмеиваясь, мамка чмокнула Артемку в одну щеку, потом в другую.

— Не балуйся тут без меня, Артемушка! Будь умником-разумником! А мне пора… Там, в питомнике-то, сосенки ждут… такие же малые, как и ты. Их тоже напоить-накормить надо.

— Мамк, — прокричал Артемка вслед матери — такой легкой и спорой на ногу. — Поищи мне сестричку! Не забудь!

— Поищу, поищу, касатик! — пропела та от опушки и сразу пропала, растворилась в зеленовато-дымной лесной тишине.

И вот на всем кордоне Артемка один-одинешенек. Когда теперь они вернутся — папка и мамка? Не скоро! Наверно, когда усталое солнышко начнет потихоньку, чтобы не ушибиться, сползать с неба во-он к той белоногой березке. И то ли оттого, что позади нее в ряд выстроились степенные темноликие сосны, то ли еще отчего — по непонятной пока Артемке тайности — березка эта всегда казалась ему такой же светлой и веселой, как и его мамка. Но до того желанного часа, когда солнышко, притомившись гулять в вышине над Артемкиной головой, покатится вниз к лохматой березке, до желанного того часа ой-ей как еще далеко!

И чтобы не пропадать от скуки, Артемка придумывает разные игры.

Сперва пускает в корытце с теплой сонной водой кораблики. Их из толстущей сосновой коры вырезал Артемке отец. Но кораблики почему-то сегодня не хотели играть с Артемкой: они не плавали, а все тыкались острыми носами в шероховатые стенки корыта, будто слепые котята. Наверно, они, сонные тетери, не отоспались за ночь. Помучился Артемка с корабликами и пошел другое занятие искать. Тут ему на глаза попался петух. Грудь у петуха — пламя огненное, спина — золото жаркое, а крылья и пышный хвостище — радуга небесная. Ходит он вокруг тихих рябых курочек гоголем, вприскочку.

— Петька, ты дурак! — принимается Артемка дразнить петуха. — Петька дурак!

Петух конфузится, сгорает от стыда перед рябыми курочками. Они ведь тоже слышат возводимую на него хулу.

А упрямый Артемка не отстает и знай себе кричит как заводной:

— Петька дурак!

— К-ко! К-ко! — Выходя из себя, петух задирает голову с алым, просвечивающим на солнце стоячим гребнем и дерзко вопрошает Артемку: — Кто ты? Кто ты?

Артемка заливается звонким, победным смешком.

— Что, выкусил?

И петух отступает.

— Ко-ко-кко, ко-ко-кко, — говорит он послушным рябым курочкам. — Пойдемте отсюда куда глаза глядят, а то мое сердце разорвется на части.

И уводит свое многочисленное семейство к протекавшему по ту сторону солнечной поляны журчащему ключу.

После этого Артемка придумывает новую забаву.

Молодцевато вскочив на удалого Серко — гибкий таловый прут, — бросается он в атаку на лютого врага. Вместо вострой звонкой сабли в руке у Артемки просто-напросто длинная смоляная лучинка для растопки. Но это только так кажется со стороны, будто в твердой Артемкиной руке мамкина лучина. На самом же деле это грозная кавалерийская сабля. Точь-в-точь такая же, как у папкиного дружка Антипыча. Свою сабельку Антипыч бережет пуще глаза. Она досталась ему в наследство от брата — красного командира. Увивался, увивался Артемка однажды вокруг Антипыча, прося дать ему хоть подержать в руках бесстрашную ту саблю, но ничего не вышло. Не дал строгий Антипыч подержать Артемке саблю. Ну да пусть! Теперь у Артемки своя бесстрашная сабля! От нее тоже не жди, вражина, пощады!

Но во время самого жаркого-разжаркого боя, когда Артемка сплеча рубанул по железной башке наиглавнейшего беляка, закопавшегося в землю по плечи и для отвода глаз прикинувшегося старым дубовым пенечком, в щепки разлетается вострая боевая сабля.

Бросает Артемка обломок лучины, вытирает рукавом ситцевой рубашонки горячий пот со лба.

— Прискачет папка, скажу ему: сделай мне настоящую саблю, — сипло говорит Артемка, еле шевеля пересохшим языком. И осоловело бредет к завалившемуся набок сарайчику. Босые, в цыпках ноги то и дело спотыкаются.

— А вы идите, не ленитесь, окаянные! — сердится Артемка. И ноги слушаются. Вот и травушка-муравушка шелковая. Навзничь бросается Артемка на мягкую, упругую, что мамкина перина, траву.

Блаженствует Артемка. С боку на бок переваливается по духовитой траве, будто озорной жеребенок. А повалявшись всласть, долго смотрит из-под руки на небо.

Ох уж и далеко от Артемки синее-рассинее небо! Оно сине́е мамкиной синьки. И по этой не запятнанной ничем сини плывут слоистые, что твои сдобные коржики, облака.

От долгого гляденья на небо начинает Артемке мерещиться, будто не облака несутся в ликующей выси, а он, Артемка, вместе с покосившимся от старости сараишком несется в неведомые края.

Иное облако наплывало на горячее солнышко. И то сразу бледнело, делаясь похожим на круг смерзшегося молока. Тогда-то Артемке чудилось другое: солнышко пускалось вскачь, чтобы как можно скорее вырваться на вольный простор не только для своего удовольствия. Солнышко знало, что Артемке без него не прожить, и все бежало и бежало по облачным ухабам, пока не вырвалось из кисейного плена.

— Другой раз не попадайся! Смотри другой раз в оба! — говорит Артемка солнышку.

А солнышко, снова улыбчивое, снова жаркое, глядит Артемке прямо в глаза из своей завораживающей, даже чуть пугающей выси.

Теперь уж Артемка закрывается от него обеими руками. Веки сами собой начинают слипаться, одолевает зевота.

«Эх, мамка, — думает с ленцой Артемка, — ну что бы тебе нынче посчастливилось найти мне сестричку! А то я один тут со скуки зачахну. Поищи, постарайся! Нашла же ты меня в лесу, когда грибы собирала».

Разморенный полдневной духотищей, засыпает неугомонный Артемка. А во сне — точно наяву — Артемка видит мамку. Выходит мамка из лесу, а на руках у нее маленькая девочка. «Артемка! — весело кричит мамка. — Беги-ка скоренько ко мне! Глянь, какую пригожую я тебе сестричку принесла!»

Артем всегда помнил эту пригожую сестричку из его детского сна. Но если бы его спросили: «А какая ж она была, эта пригожая сестричка?» — он не смог бы ответить. О ней нельзя рассказать. Ее надо было видеть… Каждый видел в детстве сны, которые не мог потом никому поведать.

Еще зримо стояла перед глазами Артема радужная картинка из далекого, теперь куда как далекого детства, а лицо, казалось, обожгло полдневным пылким зноем, блаженным зноем того дня. Но дорогую сердцу картину эту уже теснило новое воспоминание.