Марк Еленин - Добрый деловой человек

Утром, едва Глеб вышел из ванной, завтрак уже стоял на столе. Хозяин расстарался вовсю и решил принять гостя по первому разряду. Глеб был молчалив и сосредоточен. Казалось, он напряженно думает о чем-то. Разговор не клеился.

— Уж прости, Андрей, — сказал вдруг Базанов. — Я все про Полысалова думаю и себе удивляюсь. И предположить не мог: два десятка лет назад расстались, и вспоминать я его почти не вспоминал — чего уж тут душой кривить, — а посмотрел вчера на фотографию в рамке, будто меня надвое разрезали и одну половину в могилу кладут. Почему так? Почему такое сильное чувство родилось вдруг во мне и наружу выплыло? И понял. Это юность моя откололась от меня навечно и в землю легла. Большой, трудный и прекрасный пласт жизни — юность. Грустно… И человек большой, яркий из жизни ушел — жалко, очень жалко.

— Я понимаю, Глеб, я понимаю… У тебя есть срочные дела на утро? Нет? Ну и отлично. — Зыбин попытался как-то отвлечь Базанова, но быстро сообразил, что тот хочет побыть один, отдохнуть, и сказал: — Я сейчас мотаю в редакцию, так что тебе придется одному тут. Саморазвлекись — вот радио, вот магнитофон с полным современным набором пленок, книги, периодика. Жратва — в холодильнике. Вот ключи от квартиры. В четыре я заскочу и, если не возражаешь, вместе поедем на панихиду.

— Спасибо тебе, но давай поедем к Полысалову на метро, потом в трамвае и автобусе.

— Но это на другом конце города!

— Тогда я пойду пешком. Не торопясь. Куда мне сегодня торопиться? Одно дело у меня, могу и пешком. А ты приезжай прямо туда. Хоп?.. Так лучше будет, Андрей. Там и встретимся. А я и Москву посмотрю, столько лет Москву не видел: никогда и часа свободного не было, и все из окон быстронесущегося транспорта. Нет, пешком пойду — решено.

— Я не прощаюсь. — И тут Зыбин насторожился. Базанов улыбнулся — мимолетно, хитро, типично по-базановски. Зыбин вспомнил эту улыбку. Вслед за ней обязательно шел какой-нибудь розыгрыш, хохма, коленце. — Мы что, не увидимся? Ты решил смыться?

— У меня же ключи от квартиры.

— В подобных случаях их опускают в почтовый ящик.

— Спасибо за совет, но ты так опекаешь меня, что это было бы свинством.

— Тогда до четырех.

— Иди, иди, — напутствовал его Глеб, подталкивая к прихожей. — Выше уровень передовых статей! И привет пишущей общественности! — Он закрыл дверь за хозяином, бесцельно пошатался по квартире, поглядел во двор и на улицу и, неожиданно сдавшись опять нахлынувшей на него сонной усталости, свалился на тахту. Но не разрешил себе спать, подумал: распустился тут, в командировке, утратил самоконтроль и выпил, вероятно, лишнее.

…Еще издали, еще только входя в огромный больничный двор, Базанов увидел в дальнем конце его, возле одноэтажного красного кирпича здания, толпу. Множество людей шло по той же асфальтовой петляющей по редкому парку дорожке, что и Базанов. Одни обгоняли его, других обгонял он сам, но все молча двигались в одном направлении — к красному домику, стоявшему в отдалении от серых больничных корпусов. По спрямленной бетонной дороге медленно двигались туда же легковые автомобили, все больше черные, служебные «Волги», реже — такси. Они разворачивались на площадке, чуть в отдалении от красного домика, и тут же, словно по команде, распахивались дверцы, вылезали люди, осторожно вынимали венки и цветы и, четко разобравшись по двое, скрывались в морге.

Узнав, что вынос будет из больницы, где скончался Полысалов, Глеб, неприятно пораженный этим, подумал, что некому было распорядиться иначе или никто не хотел распорядиться иначе, чтоб полежал перед могилой человек у себя дома, среди своих привычных вещей, и туда пришли бы проститься с ним его добрые друзья и все, кто помнил его и хотел проводить в самый далекий путь. Но сейчас, подходя к моргу и потрясенный количеством людей, оказавшихся тут, стоявших молчаливыми, скорбными группками или толпившихся на ступеньках и возле узких входных дверей, Глеб решил, что устроители похорон, вероятно предвидя это, поступили правильно: никакой дом, дача или самая вместительная квартира не смогли бы пропустить такую толпу. Глебу показалось, вся Москва пришла проститься с генералом Полысаловым. Люди, собравшиеся здесь, на больничном дворе, вызывали у Глеба нечто большее, чем чувство благодарности. Не скрывая скорби и не преодолевая внезапно возникшее чувство острой печали, он в то же время испытывал гордость за свою причастность ко всем этим людям, знавшим Полысалова, которые, бросив свои дела, слетелись сюда, узнав, что он умер, чтобы совместно перенести, прочувствовать и пережить эту утрату…

В какое-то мгновение опять промелькнули перед Базановым чебоксарский тыловой госпиталь, маленькая комнатка, в которой лежал полковник Полысалов, его костыли с поперечинами из плексигласа и палка, стоящая в углу. И полбутылки заветного коньяка, что он достал, чтобы поделиться с ним, солдатом, его радостью и обмыть его орден. Он все внушал Глебу то, что считал, видно, самым важным в своей жизни и в жизни тех людей, которых считал близкими себе, своими, — сейчас они и собрались тут, потому что когда-то раньше, так же как он, послушали Полысалова и приняли его помощь, поверили ему. Не будь равнодушным, не проходи мимо человека, у которого на лице боль, говорил Полысалов. В судьбе каждого из нас важен наставник, приходящий вовремя, не отвергай его никогда, даже если словами и советами своими он делает тебе больно. Придет время, когда и ты станешь наставником для других, должен стать, обязан… Тогда восемнадцатилетнему мальчишке слова Полысалова казались чуть торжественными. Но сколько людей, встреченных Базановым на его караванных тропах, исповедовали те же идеи — старый чайханщик Тиша, историк Пирадов, геолог Горьковой. Да и сам он, Глеб Базанов, разве не живет по тем же законам?

Глеб ступил на каменную лестницу, и поток внес его, увлек в центр довольно большого и совершенно пустого помещения, где на столе, затянутом кумачом, стоял гроб. Глеб сунул куда-то свой букет и отступил, решительно вышел из непрекращающегося движения людей вокруг стола, шагнул в сторону и огляделся.

Взгляд его пробежал по стенам. Стены были глухо пусты и чисто побелены. Так чисто, что отливали голубизной. Потом взгляд Глеба механически отметил единственное окно, непонятно зачем зарешеченное, и остановился на столике, где на красных подушечках были приколоты Золотая Звезда Героя, многочисленные ордена и медали Полысалова. И только потом, снова шагнув вперед, Глеб заставил себя посмотреть на гроб. Он посмотрел и не узнал Полысалова: среди цветов и кумача в генеральском мундире лежал незнакомый старичок, худенький и маленький, и его восковое, желтое лицо, и впавшие щеки, и заострившийся, вытянувшийся нос были чужими, незнакомыми Базанову. Время и смерть не пощадили летчика. И только шрам через скулу был знакомым, памятным.