Уткур Хашимов - Дела земные

А мать сидела все так же молча и все так же гладила меня по лбу, и я чувствовал, как дрожат ее пальцы. На какой-то миг я вновь ощутил себя ребенком. Таким, каким я был, когда меня обманули с кино, когда меня оклеветал мой одноклассник и мама утешала меня… Где-то в глубине души моей внезапно вспыхнула надежда: «А мать, разве она предала тебя? Хоть раз?» Кто-то может сунуть палку в колеса другому, кто-то может оболгать. Только мать никогда не предаст. Может, именно в этом и заключена великая тайна продолжения рода человеческого?

Я взял слегка дрожащую ладонь матери и приник к ней губами.

Дела земные всегда делаются в спешке. Однажды, как обычно, я завтракал на ходу. А мать, как обычно, уговаривала меня:

— Да садись ты, сынок. Посиди немного.

— Все. Я поехал.

— Погоди, сынок. — Мать посмотрела на меня не так, как обычно, а с какой-то затаенной печалью. — Поговорить надо.

Я поспешно взглянул на часы: надо еще успеть заправить машину, заехать на работу, потом в издательство…

— А что такое?

Мама продолжала смотреть на меня печальными глазами.

— Давай сфотографируемся вместе, — сказала она вдруг.

Я изумился:

— Зачем?

— А вдруг скоро помру.

Она произнесла это таким тоном, будто обронила: «Схожу к соседке». Я не удержался, рассмеялся.

— Да полно вам, мама. — С этими словами я вышел из дома.

Прошло всего две недели… Я просыпаюсь по ночам и думаю: какими же мы бываем черствыми! Разве ж не было у меня времени сфотографироваться? Для всего всегда находилось время. И для работы, и для книг, и для отдыха… Ты что, кинозвезда? Или какая историческая личность? Вон лежит целая пачка фотографий. Самых разных. И где только и с кем только не снимался! Только… Нет у тебя фотографии, где ты снят вместе с матерью!

Сегодня вышла моя новая книга.

Всякий раз, когда у меня выходит книга, самый первый экземпляр я дарю матери с посвящением: «Моему первому учителю — матери!»

В глазах матери, как только она видит книгу, вспыхивает радость, она произносит длинную молитву, целует меня в лоб и каждый раз повторяет одни и те же слова:

— Ты моя опора, сынок…

А затем, словно боясь, что кто-то отнимет у нее книгу, прячет ее под подушку. И я чувствую, что мать больше меня радуется вышедшей книге.

Как-то раз, не вспомню сейчас зачем, я зашел к жившему на краю кишлака нонвою — мастеру, выпекающему лепешки вручную. Гляжу, во дворе на сури — широком деревянном помосте — лежит моя книга. Страницы истрепаны, пожелтели от солнца. Мне стало любопытно, и я взял ее в руки. Увидел свое посвящение: «Моему первому учителю — матери!»

Я пришел домой хмурый и буркнул матери:

— Я ведь не для того дарил вам книгу, чтоб ее читала вся махалля!

Мать виновато улыбнулась.

— Мавлю так просила, не могла отказать. Обещала, как только прочитает, вернуть.

— До Мавлюды она побывала уже не в одних руках, — сказал я сердито.

— Успокойся, сыночек. Я принесу ее.

И правда, в тот же день принесла обратно… Каждый раз, когда у меня выходила книга, мама повторяла одно и то же:

— Ты моя опора, сынок…

Теперь я знаю, что не я был опорой для матери, а она для меня. И опора эта вдруг рухнула.

Сегодня вышла, моя новая книжка. И я посвятил матери не только первый экземпляр, а все шестьдесят тысяч. Только…

Вероятно, когда-то у него было имя. Но только в махалле никто не знает, как его зовут. Все называют его Шейхом.

Говорят, еще во время войны забрела в нашу махаллю одна вдова с мальчишкой лет пяти-шести. Сердобольные люди отвели ей небольшую каморку, прилегавшую к чайхане. Ребенок есть ребенок. Весной он забирался на крышу каморки и пускал бумажного змея. Воздушный змей все выше поднимался в небо, а мальчик все разматывал нитку, пятясь назад, и упал с крыши. На истошные крики несчастной матери сбежались посетители чайханы. Мальчик разбил голову, из нее сочилась кровь. Хаджи-буви тут же смазала рану пеплом кошмы и сажей, к счастью, мальчик поправился. Только стал немножко придурковатым. С тех пор никто не видел, чтобы он плакал. Все время улыбался. При этом кончик языка всегда высовывал изо рта. Может, поэтому иногда в уголках его полных губ скапливалась белая пена, похожая на мыльную пену парикмахеров. После войны мать его умерла, и Шейх остался один. Потом снесли старую чайхану, и от каморки Шейха тоже ничего не осталось. Но его не бросили. Для него все двери были открыты. И у нас он часто жил. Любил подолгу беседовать с моей матерью, а я диву давался, о чем это мать может разговаривать с этим полоумным.

Ни одна свадьба, ни одни поминки не обходились без Шейха. У него были свои обязанности: в первую очередь кипятить самовар.

Зимой и летом мужчины и женщины, собравшиеся на свадьбу ли, на поминки ли, нуждались в помощи Шейха.

— Шейх, четыре чайника! Один зеленый и три черных!

— Шишаш…

Шейх говорил странно: вместо «ж» у него получалось «дз», не мог произнести «с», у него выходило «ш».

— Шейх, быстро! Уважаемые гости прибыли!

А Шейх не торопится. Свое дело знает.

— Не нудзно шпешить. Мне-то что до того, что они увадзаемые, — говорил он с улыбкой.

И никто не сердился. Все знают: в течение скольких лет ни на одной свадьбе не лопнул ни один чайник, ни один гость не остался без чая.

Пьет он только пиво. Немного, всего две бутылки. Хозяева празднества всегда оставляют для Шейха его долю. Перед тем как гости расходятся, Шейх пьет пиво прямо из горлышка и тут же начинает танцевать. Танцует до исступления, так что на губах выступает пена.

А все вокруг хлопают в ладоши и кричат:

— Давай, Шейх!

— Молодец, Шейх!

Шейх, ободренный выкриками, смелеет и вовсю топает ногами.

Иногда молодые шутники окружают Шейха.

— Ну… а твою свадьбу когда сыграем, Шейх?

Шейх высовывает язык и улыбается.

— Давай и тебя женим, а? Найдем тебе подходящую женщину.

— Мне не женщину, а девушку! — опять высовывает язык и улыбается Шейх.

— Ишь чего захотел! Девушка-красавица как увидит тебя, так ее тут же удар хватит, и попадет она в больницу!

Шейх не обижается. А может, он вообще не знает, что такое обида. Знай себе улыбается.

Мы устраивали поминки — прошло двадцать дней со дня смерти матери. Чуть забрезжил рассвет, к нам явился Шейх. Походка у него вразвалочку. Пришел в одной рубашке.

— Вот и Шейх пожаловал! — сказал кто-то. — Ну-ка присмотри за самоваром.

Но Шейх не направился к самовару, стоявшему в углу двора. Ни на кого не глядя, поднялся по ступенькам на веранду и прошел в комнату матери.

— Эй, Шейх, ты куда? — сказал кто-то, преграждая ему путь. — Ведь там сидят старики.