Уткур Хашимов - Дела земные

— Завтра придет твой муж и заберет тебя, — повторил отец мягко, но тоном, не терпящим возражений. — Он признал, что виноват. Конь о четырех ногах — и то спотыкается.

— Я не вернусь к нему, — в тон отцу ответила Мукаддам. — Змею сколько ни выпрямляй, она все будет кривая… Я не вернусь к нему, папа.

Черные глаза отца засверкали, он резко выпрямился, вдавив кулаки в столик, крикнул:

— Пойдешь! Не пойдешь — так я сам тебя отведу!

— Не пойду!

— Пойдешь!

Кровь бросилась Кари-ата в голову, но и в Мукаддам заговорила своевольная отцовская кровь. А кроткая, робкая Анзират-хола металась, ломая руки, между мужем и дочерью.

— Не пойду!

— Не кричите так! — умоляла Анзират-хола. — Напугаете мальчика. Оставьте это. Утром… Образуется все.

— Пойдешь, сукина дочь! — кричал отец, и руки у него дрожали, а на губах выступила пена.

— Не пойду! Я ваша дочь, между прочим. — Мукаддам вскочила.

Глаза отца сверкнули огнем, ногой, одетой в ичиги, он так ударил по тахте, что столик, пролетев мимо Мукаддам, упал возле желоба для стока воды и с треском разломался. Упала посуда.

— Уходи прочь из дому, неблагодарная тварь!..

Мукаддам шагнула к отцу.

— Я и сама уйду, не беспокойтесь!

Бросившись наверх, она схватила с кроватки Шавката, завернула в одеяльце и побежала к выходу. Дорогу ей преградила мать, упав на колени и пытаясь забрать ребенка, Анзират-хола причитала, и кричала, и плакала, но Мукаддам, ничего не слыша, оттолкнула ее и выскочила.

— Не трогай ее, Анзират, пусть уходит! — ревел отец, трясясь от ярости. — Пусть лучше пропадает, чем будет позорить наши седины!..

Мукаддам сбежала вниз по кирпичным ступеням, оглянулась в последний раз на отчий дом и выбежала на улицу. Сразу ее волосы растрепал ветер, осушил слезы, текшие по лицу, толкнул в грудь, останавливая, задерживая. Мать догнала, ее, уцепилась за платье:

— Доченька, родная, образумься, останься! — кричала она. — О горе мое, почему я дожила до этих дней, почему не умерла раньше!..

Мукаддам бежала дальше, не помня себя, и мать вскоре отстала.

Ветер свистел в закоулках, раскачивал фонари на столбах, пятнал сырые стены дувалов тенью бегущей Мукаддам. Не заботясь о том, что ее могут услышать, молодая женщина рыдала в голос, Шавкат проснулся и, тоже надрывался от крика.

Ташкент! Как и любой другой город, ты равнодушными объятиями принимаешь счастливых людей, но точно так же равнодушно распахиваешь просторы своих улиц перед человеческим горем, ты не можешь сочувствовать каждому, ибо нас много…

Окна высоких домов еще светились, и за каждым текла своя жизнь. У кого-то она была прекрасной, полной, напряженной; кто-то провожал и встречал новый день, не требуя от него ничего, радуясь, что жив еще, а кто-то так же, как Мукаддам, молил о смерти. Но на улицах только она одна сейчас неслась как безумная, позабыв все на свете, ее шаги и ее рыдания высоко отдавались в каменных стенах.

Наконец Мукаддам в изнеможении опустилась на большой валун, которым заканчивалась ведущая к ним улица. Перевела дыхание, собираясь с мыслями, поправила платок на голове, укутала теплее Шавката, дала ему грудь.

Когда-то, когда она была совсем маленькой, на этом камне сидела женщина, продававшая семечки, про нее говорили, что ее муж погиб на фронте. Тогда Мукаддам «несчастье» казалось словом, которое касается только других людей, сама же она представляла себе жизнь как нечто безоблачное, светлое, дарящее одни радости.

Потом этот валун был местом, где они обычно расставались с Анваром. Бедный Анвар, сколько она принесла ему горя! Конечно, она не любила его, глупая девчонка, ничего она не понимала тогда в любви. Но он любил и был наказан за это. Почему в жизни всегда случается так, что тот, кто больше любит, тот больше и страдает, как бы в наказание за любовь? Она тоже любила и тоже была наказана…

Шавкат, насытившись, бросил сосок и агукал, улыбался, глядя черными глазенками на мать. Под одеялом буграми ходили туго запеленатые ручки, которые он пытался сейчас вытащить. Мукаддам прижалась лицом к лобику сына, облила его снова слезами, зашептала, запричитала: «Маленький мой, сладенький мой, моя кровинка, сиротиночка бедная!..»

Вдали по асфальту зазвенели чьи-то быстрые шаги, Мукаддам убрала грудь и поднялась.

— Мукад!

Мукаддам не сразу узнала Лабар, узнав, радостно вскрикнула:

— Лабар!..

— Сумасшедшая, ты что, хочешь убить свою мать! — закричала Лабар, обнимая подругу. — Ты в уме ли?

Лабар хотела забрать у нее Шавката, но Мукаддам отстранила ее.

— Не надо. Зачем ты здесь?..

— Мама тяжело заболела, я должна была приехать. Ее в больницу отвезли… Я сейчас собралась в кишлак обратно ехать, вижу, Анзират-хола как безумная мечется по улице… Вернись домой, Мукад!

— Нет!.. — Мукаддам покачала головой. — Ты же знаешь, я не могу… — Внезапно одна мысль пришла ей в голову, озарив лучом надежды будущее. — Слушай, как ты думаешь, для меня в вашем кишлаке работа нашлась бы?

— А ты бы поехала к нам? — недоверчиво спросила Лабар.

— Конечно, с радостью! — выдохнула Мукаддам, еще не веря, что отыщется на земле кусочек места, где смогут теперь существовать, не завися ни от кого, она и Шавкат.

— Думаю, найдется… — медленно проговорила Лабар и вдруг загорелась: — Будешь жить пока у нас, мать Джахангира и за малышом посмотрит, она хорошая!

Внезапно хлынул дождь, асфальт на улице стал черным, у обочин заструились потоки воды.

— Пойдем к нам, — заторопилась Лабар. — Пошли быстрее, не то малыш простудится!

Мукаддам в нерешительности покачала головой.

— Не знаю…

— Ну и шляйся всю ночь под дождем! — усмехнулась Лабар. — Ладно, ладно, пошли. Нечего…

Она обхватила Мукаддам за плечи, прикрывая краем платка, подруги побежали вверх по улице.

У конца следующего дувала, бессильно прислонившись к стене, стояла Анзират-хола. Платок сполз с седых волос, по лицу текли не то слезы, не то капли дождя. Мукаддам молча постояла возле матери, потом двинулась дальше. Анзират-хола добрела до калитки дома Лабар. Мукаддам обняла ее, поцеловала в щеку.

— Не плачьте, мама, — прошептала она. — Я поеду работать в кишлак к Лабар, все будет хорошо. Не плачьте!

Мать молча кивнула, ушла в свою калитку. Мукаддам посмотрела ей вслед, утерла слезы. Она знала, что в эту дверь она не войдет уже никогда.

Зал и балконы были битком набиты людьми, как когда-то, в лучшие времена Тураева. Так же, как когда-то, своды театра дрожали от исступленных аплодисментов, от криков и топота ног, так же щедро летели на сцену цветы. Разница была в том, что посреди сцены стоял и пел, почти не склоняясь к микрофону, не Алимардан, а Мутал Кадыров. Алимардан же, ожидая своего выхода, стоял за кулисами и слушал. Ему был виден отсюда зал, возбужденные благодарные лица, сияющие глаза, слышно было пение Кадырова.