Уткур Хашимов - Дела земные

Пел он великолепно, и, хотя у Алимардана разрывалось сердце от ревности и зависти, он не мог не признать, что поет Мутал прекрасно. Алимардан как бы ощущал себя на месте певца, чувствовал такое знакомое ему единение с залом, когда как бы невидимые нити связывают тебя с каждым из сидящих, наполняют силой и уверенностью, колышут на крыльях вдохновения.

Кончив выступление, Мутал поклонился, прижав руку к сердцу, ушел со сцены. Зрители продолжали хлопать в такт, крича: «Му-тал, Му-тал!»

Ведущая вышла на сцену и, не дожидаясь, пока аплодисменты смолкнут, объявила:

— Выступает известный, любимый наш певец Алимардан Тураев!

Аплодисменты усилились. Взяв тар, Алимардан вышел на сцену, поклонился, но аплодисменты и не думали стихать, а люди в зале стали снова выкрикивать: «Му-тал, Му-тал!..» Алимардан проглотил и это, поднял тар, намереваясь начать петь, но в ту же минуту с галерки раздались свист и шипение.

У Алимардана в горле поднялись слезы обиды, но, однако, он взял первые аккорды и запел, только голос его потонул в грохоте обидных аплодисментов, свисте и шиканье. Люди гнали его со сцены!

И Алимардан ушел.

Он бежал по коридорам театра, по ступенькам лестницы, дрожа от обиды. Так высоко вознесенный недавно, думал ли он, что будет так унижен!.. Или век певца и правда подобен веку мотылька, рождающегося с восходом солнца и умирающего с закатом, чтобы освободить место другому, который должен родиться на восходе будущего дня?..

Или это только его певческая слава уложилась в один яркий блистательный миг, в один весенний благоуханный день, и он сам виноват, что беззаботно растерял силы, необходимые на продление века, необходимые для жизни?..

Алимардан вышел в скверик и побрел, ничего и никого не видя. А вокруг цвела весна и распустились нежные первые листья на деревьях, трава в газонах, напоенная дождем, тоже буйно пошла в рост.

Только сейчас до конца Алимардан почувствовал, как он бесконечно одинок. Клара была ему не нужна, а жена и самое дорогое, что у него было на свете, — сынишка, покинули его. И он сам виноват в этом.

Теперь он готов был умолять Мукаддам вернуться, простить и забыть. И он решил сделать это.

…Сойдя с троллейбуса, Алимардан вошел в переулок и остановился перед калиткой Мукаддам. На ветке урючины, высовывающейся через забор, блестели крохотные, как бусинки, зеленые плоды, на земле стояли лужи после вчерашнего дождя, и закатное небо отражалось в них. Две девочки неподалеку играли в мячик. Одна из них, в красном платьице и бархатной безрукавке-нимче, бросала мячик о стенку и, быстро обернувшись, ловила — ее многочисленные косички с серебряными монетками, вплетенными в концы, развевались по воздуху и звенели. Вторая девочка, серьезно сложив ручки на животе, отсчитывала:

— Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…

Жизнь шла своим чередом, и то, чему радовалось когда-то одно поколение, подбирало другое, осваивало и думало, что книга бытия началась с них.

Алимардан медлил постучать в калитку. Щедро обласканный в свое время родителями Мукаддам, он в дни своей славы забыл о них и холодно принимал в своем доме. Он не думал тогда, что ему когда-нибудь могут снова понадобиться их участие и забота…

Наконец он решился и нажал на резную растрескавшуюся дверь, она подалась. Во дворе все было тихо, журча, текла вода из водопроводной трубы в цементированный квадратный хауз, а оттуда, переливаясь через край, орошала грядку с усьмой.

Алимардан перешагнул порог. Открылась дверь застекленного айвана, по ступенькам спустилась Анзират-хола и, заметив человека, вошедшего во двор, поспешила навстречу, прикрывая от закатного света рукой глаза.

— Входите! — сказала она радушно и, подойдя ближе, взглянула близорукими глазами Алимардану в лицо. И сразу же закрылась концом платка, словно перед ней стоял чужой злой человек.

— Что вам надо? — закричала она дрожавшим голосом. — Зачем вы пришли сюда?

— Я… — Алимардан не на-ходил, что сказать. — Мне… Мне сына надо…

Со ступенек айвана спустился Кари-ата, пронеся свое тучное тело по двору, он пошел на Алимардана, как танк, его волосатая грудь, видная в распахнутом вороте летнего халата яктака, яростно вздымалась, ноздри гневно дрожали.

— Вы зачем тут? — крикнул Кари-ата.

Смирив себя, Алимардан негромко проговорил:

— Я хотел видеть Мукад…

— Какое вам до нее дело? — закричал старик, и борода его затряслась. — Чтобы продолжать мучить ее своей беспутной жизнью?..

В сердце Алимардана вдруг вспыхнула ярость:

— Где мой сын? Я заберу его у вас!

— Нет… — сказала Анзират-хола, горестно заломив руки. — Она уехала, ушла… И Шавкат с ней.

— Врете! — закричал Алимардан. — Вы не имеете права!.. Я его отец!

— Не каждый, кто плодит детей, имеет право называться отцом… — сказал Кари-ата и пошел в дом. — Уходи и не приходи сюда никогда… — добавил он.

Алимардан постоял в отчаянье посреди двора, потом медленно вышел в калитку. Он понимал, что ему сказали правду: ни Мукаддам, ни Шавката здесь не было, и адреса их ему не дадут.

Порой, разыскивая нужную вещь, вы наткнетесь среди хлама и старья на какую-то мелочь — заржавленный ножичек или детскую тюбетейку с распоротой каемкой, — обесцвеченные воспоминания вдруг вновь обретают краски, и вы с умиленно затихшим сердцем видите, как этим ножичком вы сделали себе свисток, а тюбетейку, словно корабль, пускали по арыку. И те детские годы кажутся вам светлыми, чистыми, сладостными…

Когда Алимардан вошел во двор городского дома Анвара, воспоминания детства нахлынули на него. Сидя в углу айвана на курпаче, он оглядывался вокруг, и все напоминало ему дни детства — те зимние вечера, когда, соскучившись в кишлаке, он приходил сюда к другу.

Набегавшись по улице, они садились к сандалу, сунув ноги под столик, закрытый одеялом, жевали урюк и джиду, болтали. Проснувшись на заре, они доставали с перекрытий айвана глиняные касы с полузамерзшим молоком, макали в него хлеб, уплетали с таким наслаждением и аппетитом, с каким уже давно Алимардан ничего не ел.

Здесь мало что изменилось с тех пор. Так же блестели медные блюда в нишах, те же почерневшие перекрытия в потолке айвана, те же растрескавшиеся опоры. То же тутовое дерево посреди двора. Наверху, на балахане, висели нанизанные на нитку стручки красного перца. Только дом под балаханой изменился: его побелили, сменили рассохшиеся двери на новые, покрасили оконные рамы. В окнах висели белые тюлевые занавески — в доме появилась молодая невестка…

Из дому торопясь, проворными мелкими шажками вышла Икбол-хола. Она поставила перед Алимарданом хонтахту, принесла на подносе чайник с зеленым чаем, пиалу, наломала лепешек, подала халву.