Николай Волокитин - Демидов кедр

А незнакомец между тем размотал удочки, наживил на крючки червей — не по половинке, а по целому, у нас никто так не делал, забросил лесы на глубину, воткнул удилища в песок, сам присел на валежину сбоку и стал смотреть на вечерний Чулым, над которым у берегов начинали ползти туманы.

За поворотом слышалось усталое тарахтенье катера, который тащил, видно, целую связку паузков, и спокойная гладь воды тихонько вздрагивала из-за этого тарахтенья, как стальная плита, по которой дробно стучат молотком.

Одно из удилищ закачалось, и незнакомец, ловко сделав подсечку, выдернул на берег увесистого ельца. Закинув удочку снова, он вынул из кармана складень, распотрошил ельца, посолил его из газетки и… стал есть.

Точно так же он поступил и со второй рыбиной, и с третьей…

— Щука! Натуральная щука — рыбу сырую жрет! — выдохнул Вовка. — И бельма не человечьи. Здоровущие, в полмурла. Как у хищника!

Когда клев ослабел, незнакомец закурил папироску и обернулся к нам.

— Это не вас ищут по всей деревне? — спросил, будто только сейчас вспомнил о чем-то.

— На-а-а-с.

— Понятно. — Он сделал глубокую затяжку. — Я так и думал. А зачем вы, собственно, убегали?

Мы лишь носами швыркнули.

Я чувствовал, как Вовкины коленки стучат друг об дружку, а у меня пятки подпрыгивают над песком, утаптывая его.

— Ну, так чего вы молчите?

Он ждал от нас какого-то ответа. И Вовка не выдержал, загнусавил:

— Не винова-а-а-ты мы-ы-ы…

— А я и не виню вас. Я только хочу сказать, что по-своему умный кладовщик всегда всю беду на мышей свалить может. Если, конечно, мыши трусливы и разбегаются при первом же шорохе. Знаю, сейчас вы сидите и соображаете, куда бы удрать. Так мой вам совет: не делайте этого. Идите домой. Ничего не бойтесь.

Мы не двигались.

— Идите же! — прикрикнул он.

Тогда мы вскочили и побежали. И только на яру остановились, чтобы перевести дух.

Наша деревня Осиновка стояла на левом берегу реки Чулыма, окруженная с трех сторон густыми осинниками да волглыми пихтовыми глушняками, не имея ближе десяти верст ни одного соседнего селения.

В деревне не было ни радио, ни телефона, однако новости распространялись быстро.

Наутро о незнакомом странном человеке, который приехал в Осиновку на попутном катере-газоходе и поселился у школьной сторожихи Маркелихи, знали все.

— Учитель это, бабоньки. Новый учитель Иван Елисеич Анохин, — рассказывала она у магазина. — Арихметике будет учить ребятишек. — И, сделав небольшую паузу, тихонечко, на ушко, добавляла: — Чудно-о-о-й, чуд-но-о-о-й мужичок-от! Все приглядыватся, приглядыватся ко всему, ровно, из-за границы какой приехал. А у самого, окромя штанов, плашша да ловушек удочных — ничегошеньки. А уж тошшой! До того тошшой, что возьми через колено, как палку, и переломится. Спрашиваю, почто дожил до такой худобы, отчего одни мощи остались — молчит. Потому, говорит, что судьба такая ему довелась. Ничо понять не могу… Вечером сварила ведерну чугунку картошки, не поверите, ни единой не оставил на дне. Чудно-о-о-й, чудно-о-о-й мужичок!

Больше Маркелиха ничего сказать не могла — самой неведомо было.

Не добавилось подробностей ни на второй, ни на третий день. Сам учитель на народе почти не бывал. Больше сидел на Чулыме, рыбачил. А спустя неделю неожиданно отправился в колхозную контору к председателю Перцеву. О чем они там говорили, никто не знал, только после этого он купил в магазине топор, наточил его в кузнице, топорище приладил и подался в бригаду плотников коровник рубить. Вместе с деревенскими мужиками Исаем Игнатьевым, Федором Мокиным и Деевым Митрием. Это было непонятно и странно, потому что наши учителя, даже физрук Геннадий Петрович Иванников, работавший до войны простым учетчиком, — никогда так не поступали. Другое дело сходить на воскресник, лекцию прочитать в бригаде, но чтобы взять топор да в бригаду — нет, не бывало. И взрослые люди, не меньше нас, ребятишек, терялись в догадках:

— Что за учитель? Откуда такой?

А учитель ходил по деревне задумчиво, сумрачно, разговаривал редко и, казалось, боялся людей. Встретится с кем, особенно с женщиной, поздоровается, опустит глаза, отвернется.

Это еще сильней удивляло.

Наши деревенские мужики, оказавшиеся по воле судьбы среди бабьего царства, как редкие сосны на лесовырубке в окружении густого осинника, вели себя совсем по-другому. Ух, как смело, по-хозяйски вели! Какая там застенчивость, какая боязнь, когда из окошек на одного проходящего сразу десять пар ласковых глаз смотрело. Да что там ласковых, обещающих и зовущих…

— Чудной, чудной человек, — повторяли бабы слова Маркелихи.

Вскоре случилось событие, которое многое прояснило.

Как-то в наш деревенский магазин привезли фуфайки, и в нем набралось полно народу. Покупателей было, правда, немного, зато наблюдателей и советчиков хоть отбавляй. Тогда галоши купить — и то большое событие было. Толкались за печкой и мы с Вовкой Рыковым.

В самый разгар примерок и приценок в магазин вошел в своем неизменном офицерском кителе, в военной фуражке, только без звездочки, наш школьный директор Яков Иванович Звягин, по прозвищу Протез.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался он со всеми, опираясь на тросточку и поскрипывая искусственной ногой. — Дусенька, как освободитесь, подойдите, пожалуйста, отпустите мне, что положено по карточкам.

Продавщица Дуся мигом, будто только его и дожидалась, бросила покупателей и метнулась в другой конец магазина, в продуктовый отдел.

— Сию минуту, Яков Иванович.

А мы с Вовкой забились подальше за печку, примолкли.

Боялись мы пуще огня своего директора, потому что лют он был страшно. Не всегда, конечно, — когда психовал. В доброе-то время человек — лучше не надо: улыбчивый, обходительный. Но психовал он по каждому пустяку и так неожиданно, что никто и опомниться не успевал.

— Это он после войны, после ранения такой стал, — услышал я как-то от матери, которая разговаривала с Рыковой тетей Лидой. — Раньше-то тише воды ниже травы был. Да и то. Мальчишкой ведь, считай, ушел на позицию, только педучилище кончил, не успел поработать. Сейчас ему двадцать пять, а тогда сколько было? Девятнадцать? Поневоле станешь психоватым, когда еще без ноги. Зря его, однако, до школы, до детей допустили. Пускай бы поостыл, пообмяк после этакой страсти…

— Сию минуту, сию минуту, Яков Иванович, — повторила Дуся. Она взяла у директора карточки и проворно начала отвешивать, что положено. Яков Иванович улыбался, говорил Дусе какие-то шутливые слова, отчего девичьи щеки так и полыхали румянцем.

И вдруг Дуся растерянно всплеснула руками.

— Ой, Яков Иванович, а сахару хорошего нет. Только сырец остался.