Николай Волокитин - Демидов кедр

Был в те времена такой сахар-сырец, красный, влажный на вид и пахнущий свеклой.

— Как нет?

— Только что продала последний килограмм Хряповым, а со склада еще не получила.

— Но какое мое дело, Дусенька! — Яков Иванович продолжал улыбаться. — Вот карточки, вот деньги. Раз положено, будьте добры. Почему это тыловик Хряпов должен есть настоящий сахар, а я, фронтовик, сырец?

— Но что же я сделаю, Яков Иванович! Придите, пожалуйста, завтра.

— Но я, простите, не юноша и… не это самое… не на двух ногах, чтобы каждый день порхать в магазин. — В глазах директора уже вспыхивали какие-то жуткие огоньки. — Я требую! — сказал он жестко.

— А я говорю, что нету! — Дуся начинала сердиться.

— Вы должны были оставить в конце концов!

— Один вы у меня, да?

— Ах так!

Схваченные счеты, описав дугу, молнией жикнули в воздухе и, врезавшись в полку, рассыпались вдребезги.

Отшатнувшись, Дуся, белая как бумага, прижалась к стене.

А директора трясло. Трясло его как-то по-чудному, сверху вниз, от чего казалось, что он подпрыгивает.

— Через пять минут чтобы сахар лежал на прилавке! — заикаясь, кричал он. — Я инвалид… должен тут… из-за какой-то девчонки…

В магазине было тихо, как в пустом подвале. Все стояли, не шелохнувшись. Нет, никто не испугался, такое случалось не впервой. И никто не осудил Звягина за вспышку. В глазах баб было полное понимание: «Вот Дуська, гладкая телка, так тебе и надо. Будешь знать, с кем как обходиться. Это тебе не деревенский придурок Гришаня Сопатый, которого и вытурить можно». Замолкли все от ожидания, что будет дальше? Где возьмет сахар Дуська? Не к Хряповым же побежит отбирать?

И вдруг все услышали хриплый, простуженный голос учителя Анохина:

— Как вам не стыдно!

Когда он вошел — вгорячах никто не увидел.

— Как вам не стыдно! — повторил Анохин, сверкая серыми глазами на худом костистом лице. — Сейчас же извинитесь перед женщиной, педагог. Я уж не называю вас мужчиной.

— Что-о-о? — Яков Иванович метнулся от прилавка к Анохину. — Что-о-о?

— Что слышали!

— Да… Д-да как ты смеешь! Да как ты смеешь, я спрашиваю? — директор снова начал подпрыгивать. — Ты… ты, пленник несчастный, мне, советскому офицеру и коммунисту? Я в танке горел! Я ногу под Киевом потерял… за них вот за всех… А ты… ты в это время на немцев работал! Может… твоим снарядом ногу мне разнесло? Вон! Вон отсюда, не то покалечу! — И он замахнулся тросточкой.

— Хорошо, — Анохин побледнел и стал отступать к двери. — Я уйду. Но не потому, что боюсь остаться калекой. И не потому, что вы «развенчали» меня. Люди впоследствии разберут всех: правых и виноватых. Я ухожу оттого, что мне противно это циркачество. Когда-нибудь вам станет стыдно за себя, если, конечно, у вас осталась хоть капелька совести. И не вздумайте еще раз обидеть девушку. Я буду писать в облоно.

Анохин вышел.

Вслед за ним прямой, как столб, подался и Яков Иванович, так и не получив сахара.

Чувствовалось, что ему стыдно перед людьми, но людей сейчас занимало другое.

— Пленник! — пополз шепоток. — Вон оно что! Значит, он всю войну у немца провел. Та-а-а-к!

— Сразу сказал, что это хищник какой-то! — шептал мне Вовка.

Прошло несколько дней.

В то утро я полол грядки. Сидел себе в борозде, выщипывал пальцами травку между тоненьких стрелок лука да песенку напевал. Настроение было куда с добром. И вдруг голос матери со двора:

— Ленька! А ну подь сюда.

Глаза матери были заплаканы, а в руке поблескивал прут.

— Вот тебе, вот тебе, зерноед окаянный! — поймав меня за плечо, крикнула она со слезами и начала хлестать меня по ногам и по заднице.

Я взвился и заорал не столько от боли, сколько от обиды: такой жестокой расправы со мной у матери еще никогда не случалось. За что?

А мать отбросила прут, бухнулась на крыльцо и заголосила:

— Господи! Это за какие грехи навязался на мою голову сыночек такой! За какие грехи? У всех дети как дети, а ты! Какой тебя леший надоумил тогда убежать? Ведь нашли рожь, у кладовщика нашли! Забрали его, И никому ничего. А нас с Рычихой — в сельсовет! На всю деревню ославили за то, что вырастили таких хулиганов. Позорище-то, позорище-то какой!

Мне стало жалко мать, я хотел подойти к ней, покаяться, но тут увидел, как по тропе через огород идут к нам председатель колхоза Перцев и новый учитель Анохин.

Сердце упало. Это они, наверно, насчет курева идут меня прорабатывать. Одно к одному… Теперь конец. Теперь по всем правилам достанется на орехи.

«У-у-у, немецкая морда! — покосился я на Анохина. — Нашел время ябеду разводить!»

Увидев неожиданных гостей, мать стала торопливо вытирать глаза платком.

А председатель Перцев, посмотрев внимательно сперва на мать, потом на меня, спросил:

— Что тут у вас?

— Да ничего, ничего.

— Ну коль ничего, так сразу и к делу.

Анохин подался вперед.

Я сжался: «Все. Начинается». Однако…

— Вот что, Люба-голуба, — сказал председатель Перцев. — Ты всегда меня выручала. Уполномоченный там приедет, инструктор какой. Выручи и теперь. Приюти вот товарища, Ивана Елисеича. Отказала ему Маркелиха. А жить где-то надо.

Мать поднялась с крылечка, постояла растерянно, пожала плечами:

— Что ж, надо так надо.

Она работала в колхозной конторе уборщицей и отказывать Перцеву не умела.

— Только понравится ли у нас? — повернулась к Анохину. — Посмотрите сначала наши палаты.

— Ни к чему.

Я впервые увидел, как улыбается Анохин. Хорошо улыбается, по-человечески.

— Ни к чему, — повторил. — Лишь бы крыша была, я ведь к палатам и не привык.

— Ну и ладно тогда. Милости просим.

— Спасибо. — Анохин опять улыбнулся и, как-то сразу осмелев, обратился к матери просто, по-свойски: — Извините, что вмешиваюсь. Но я слышал-сегодня проработку, которую устроил вам с Рыковой Хряпов. И чувствую, у вас с сыном сейчас был большой разговор насчет этого, — он мельком взглянул на валявшийся прут. — Не огорчайтесь, бывает. А мальчик у вас добрый. Он еще в тот вечер все осознал. Вместе скрывались под яром…

«Скажет или не скажет?» — ждал я.

Не сказал. Повернулся ко мне.

— Ну что, давай знакомиться по-серьезному.

Я пожал ему руку.

«Лиса», — подумал. — Наверное, не хочешь при мне. Потом нашепчешь. Но ладно. Поживем, увидим, что ты за тип.

Когда Анохин ушел за вещами, председатель Перцев погладил мать по плечу, сел на крылечко, усталый.

— Только не сердись на меня, доченька…

Он был старенький, председатель Перцев, и наедине всегда называл мать доченькой.

— Не сердись. Куда я его поселю? Что у них получилось с Маркеловой, не знаю. Вроде отказала потому, что бывший пленный, а сама, поганка, по всей деревне такое треплет про мужика… Тьфу! А может, и Яков Иванович присоветовал. Невзлюбил он Анохина. А за что? — председатель говорил тихо, с одышкой. — За что, говорю? Человек он мировой, работящий. Взялся плотничать до начала учебного года за одни лишь харчи. Говорит, окрепнуть надо до первого сентября. Специально из райцентра попросился сюда, поближе к хлебушку, к рыбе. Вот что, Люба-голуба, — председатель встал, построжел. — Сегодня он принесет продукты со склада, готовь ему без оглядки, сколько попросит. Аппетит у него — узнаешь сама.