Николай Волокитин - Демидов кедр

Перцев говорил что-то еще, но я не стал слушать, дальше было неинтересно, и, нырнув в дырку прясла, побежал к Вовке Рыкову, чтобы рассказать обо всем.

Теперь я видел и слышал Анохина каждый день. И странное дело, чем больше сходился с ним, тем больше не понимал.

Еще страшнее он мне казался, чем на берегу Чулыма, когда ел сырых ельцов.

Придет с работы, сядет и молчит. И час молчит, и два молчит, глядя в окно. И будто нет нас с матерью дома, будто мы не люди, а воздух, который он не видит, не чувствует.

А то вдруг ни с того ни с сего засмеется, начнет взахлеб рассказывать что-нибудь. И тогда весь преобразится, помолодеет, и глаза у него начнут поблескивать.

Рассказывал он больше про рыбалку. И случалось это, когда улов выходил хороший. Как-то в воскресенье ушел он на Чулым, на Ближние пески, где у него стояли переметы. Ушел перед обедом. Мы думали, вернется поздно, а часа не прошло, глядим — бежит. Да быстро-быстро так бежит и что-то тащит за спиной. Подбежал к крыльцу и шлепнул на доски чуть ли не полуметровую щуку.

Глаза горят, ноздри подрагивают.

— Любовь Петровна, Любовь Петровна! — закричал он матери. — Жарьте! Всю!

— Всю? — мать всплеснула руками.

— Всю! — повторил он и хищно захохотал: — Ого-го-го-го! Поедим!

Видеть, как он ест, я не мог и, когда садился за стол, выходил из дома. Он чавкал, урчал, трясся, и, казалось, задень его в эту минуту случайно, он накинется на тебя. Так едят голодные собаки да еще котята, когда им даешь сырое мясо.

Через день после того, как он поймал щуку, мы с матерью, поджидая его, готовили ужин. Развели в ограде большой костер, намыли полуведерный чугун картошки — постоянная норма Анохина, — замесили для себя в котелке затирухи.

Анохин что-то задерживался, и мать вспомнила, что у него в сенях стоит добрая чашка свежих ершей, наловленных прошлой ночью.

— Неси-ка сюда, сынок, — попросила она. — Изжарим. Пропадут до утра. А жареные-то они хоть неделю будут держаться.

Мать наладила ершей на сковородку, посолила, залила водой, поставила на таганок и велела мне следить за ним, а сама тем временем занялась картошкой и затирухой.

Ерши вскоре закипели, покрылись тягучей слизью (ерш страшно сопливая рыба), и я решил слить эту слизь. Зацепил сковородку ухватиком, наклонил и вдруг… услышал от дома взбешенный голос Анохина:

— Леонид! Что ты делаешь? Это же рыбий жир! Ты понимаешь, рыбий жир, очень полезный для организма!

Анохин, подскочив, голыми руками выхватил сковородку, поставил обратно на таганок.

— Вы знаете, Любовь Петровна, почему я задержался сегодня? — бойко стал рассказывать матери. — Я репетиторство взял. Ваня Исаев остался на осень по математике, и родители его пригласили меня. Ух, как я наелся у них сейчас! Была горошница, был овсяный кисель!

— Господи! — мать обиженно опустила руки. — Что же вы не предупредили? А мы приготовили ужин.

— Да? — Анохин, кажется, растерялся, но тут же весело махнул рукой. — Ничего, Любовь Петровна, осилим!

И осилил. И ершей с «рыбьим жиром». И картошку — до дна.

А после ужина снова подсел к окну и замер немым истуканом.

Мы с матерью вышли во двор затушить, костер.

— Мама, — спросил я, — почему он так много ест? Мне страшно становится. Живоглот какой-то.

— Не говори так, сынок, — мать обняла меня, прижала к себе. — Говорят, от сумы да от тюрьмы не зарекайся и людей не суди за это. Есть такая болезнь, которая терзает человека после долгого голода. Я пережила ее в тридцать первом году… Понимаешь, сколько бы ни ел, все есть охота. Ешь, ешь, воз можешь съесть, а сытости не приходит.

— И долго будет с ним так?

— Кто знает. Смотря сколько он голодовал… Может, с год, а может, и больше.

— А почему он такой угрюмый, даже людей не видит?

— Горе у него, сынок.

— А разве у нас нет горя? Папку убили. Но мы не такие.

Мать вдруг стиснула меня крепко-крепко, зажмурила глаза и стала часто-часто целовать в лоб, в голову.

— Маленький ты еще. Совсем маленький, — сказала она. — И тебе ничего не понять.

Через несколько дней в нашей Сосновке состоялось большое торжество — вручение медалей «За победу над Германией».

Народу собралось — полный клуб, потому что вручали медали не только тем, кто воевал, но и тем, кто хорошо работал в тылу.

Шура Хряпов, нарядный, торжественный, стоял посередке сцены и выкрикивал по списку фамилии, а сельсоветская секретарша Соня раздавала коробочки.

После каждой выданной коробочки, в которой поблескивала бронзой новенькая медаль, все долго и радостно хлопали в ладоши.

Первому вручили награду директору школы Якову Ивановичу Звягину, младшему лейтенанту запаса, инвалиду войны, второму — счетоводу Даниле Ермолину, а там пошло. Даже мою мать, простую колхозную уборщицу, и ту пригласили на сцену.

— А Щуку наградят или нет? — шепнул Вовка Рыков.

Я пожал плечами и оглянулся на Щуку.

Он сидел на заднем ряду напряженный, прямой и, вытянув шею, смотрел на сцену. Смотрел чудно, как бы всем телом, не только глазами. Так смотрят дети в фотоаппарат, если им скажут, что из него вот-вот вылетит птичка.

Список кончился. Все похлопали в ладошки еще раз и стали подниматься с мест.

Но тут на сцену вышел председатель Перцев.

— Минуточку, товарищи!

Он внимательно поглядел в зал, по-стариковски прокашлялся, вытер платком лоб.

— Минуточку, товарищи… Сегодня у нас торжественный день. Родина отметила и щедро вознаградила всех, кто участвовал в великой борьбе с фашизмом, в борьбе за наше счастье. Но борьба за счастье не кончилась. Она идет и по сей день. Она в каждом нашем добром деле. И очень хорошо, что в колхозном производстве участвуют не только крестьяне, но и наша советская интеллигенция. Недавно у нас произошло большое событие. Да, именно большое, — уточнил он, — ибо в течение всей войны мы ничего не строили. И вот сдан в эксплуатацию новый животноводческий объект. Самая большая заслуга в этом принадлежит нашему уважаемому Ивану Елисеевичу Анохину. Он не постеснялся взять в руки топор и показал, что умеет работать по-настоящему, по-мужски. Позвольте мне от имени правления колхоза вручить ему Почетную грамоту и ценный подарок.

Всплеснулись несколько хлопков и потухли. Люди, видно, устали аплодировать. А может, позавидовали подарку. Шутка ли — отрез на костюм человеку, живущему в деревне без году неделю. Люди сидели тихо и напряженно.

И в этой тишине четко слышались шаги Анохина, когда он шел на сцену. Порозовевший, растерянный, смущенный такой неожиданностью.

— Спасибо, — сказал он чуть слышно и, повернувшись, медленно пошел на место, ни на кого не глядя.

— А ведь пригожий, дьявол! — на весь зал вздохнула Фроська Дроздова, разбитная и бесстыжая деваха, которую бабы не раз лупили скопом за своих благоверных.