Владимир Домашевич - Меж двух огней

Она удивленно оглянулась и замерла: немного позади нее и сбоку стоял... Левон Лукашик.

Он улыбался и, не моргая, смотрел ей в глаза, словно гипнотизировал. Улыбка его была неестественная, выму­ченная, видно было, что он волнуется. Однако было в этой улыбке и что-то такое, что сразу насторожило Валю. Лу­кашик напоминал ей человека, который хочет поймать не­покорного коня, что сорвался с привязи или вырвался из загородки и не хочет даваться в руки хозяину — знает, что его ждет хомут.

Валя еще больше убедилась в этом, когда он крепко взял ее выше локтя. Этот жест возмутил ее, и она рвану­лась, чтобы освободиться.

— Что тебе нужно? — холодно спросила она, а сама смотрела на женщину в косынке, опасаясь, что та уйдет, и Вале снова придется искать ее.

— Мне ничего не нужно,— обнажив в улыбке желтые зубы, тихо, по-заговорщицки сказал Лукашик, еще крепче сжимая ее руку.— Просто захотелось узнать, как ты жи­вешь, счастлива ли со своим комиссаром...

Он стоял совсем рядом и дышал ей прямо в лицо воню­чим перегаром.

— Каким «комиссаром»? Что ты мелешь? — Валю раз­бирала злость, и она уже готова была закричать от боли и обиды.

Внезапно — видимо, от запаха самогона — Валя почув­ствовала тошноту. Она прикрыла ладонью рот и повернула голову в сторону. Потом от слабости подкосились ноги, по­темнело в глазах, и Валя невольно оглянулась в поисках какой-нибудь опоры.

— Ты что, пьяная? — с недоумением спросил Лука­шик.— Или... или нездоровится?

В главах у Вали стояли слезы. Она тяжело дышала и глотала горькую слюну.

— Не твоя забота..,— наконец сказала Валя.— Пусти, мне плохо...

Он отпустил ее.

В эту минуту женщина с обвязанной головой взяла свой бидон и, глянув на Валю, вышла из-за прилавка. Валя испугалась, как бы связная сама не подошла к ней: хуже и быть не могло, Лукашик прилип, как смола. Теперь он вызывал у нее только отвращение, и она с радостью поду­мала, что даже существо, о котором она до сих пор не до­гадывалась, почувствовав возле себя чужого человека, отчаянно запротестовало, защищая себя и ее.

— Я пойду. Прощай... — Валя равнодушно посмотрела на Лукашика.

Тот сразу изменился в лице, насупился. Она заметила, какой звериной злобой загорелись его глаза.

Валя шла, стараясь не выпускать из виду женщину с бидоном, которая то исчезала среди людей, то мелькала снова. Только бы не потерять ее...

Она уже не думала больше о Лукашике, неизвестно как оказавшемся на ее дороге.

И вдруг случилось непредвиденное: дорогу загородил полицай. Уставившись на нее злым взглядом, он грубо крикнул:

— Ни с места! Руки вверх!

Валя остолбенела. Растерявшись, она прикидывала, что делать с кошелкой, которую держала в руке. Не успела она сообразить, что же случилось, как сзади кто-то схватил ее и больно заломил руки назад. Кошелка упала на землю. Валя и не думала сопротивляться — все произошло быстро и неожиданно.

— Какое вы имеете право? — опомнившись, крикнула Валя.— Кто я вам, что вы бросаетесь на меня, как кор­шуны?

— Заткнись, ворона! — Полицай, загородивший ей до­рогу, толкнул Валю в грудь.— Знаем, кто ты такая! По­шли! — И он пропустил ее вперед, угрюмо оглядываясь на людей.

Валя как не своими ногами ступила несколько шагов, ее подтолкнули сзади. Она почувствовала себя слабой, бес­помощной, одинокой.

Но миновали первые минуты страха, и она успокои­лась: ничего не поправишь. Перед глазами промелькнуло лицо женщины с обвязанной головой, но его заслонила маска Лукашика — звериный оскал зубов, чужая, преда­тельская ухмылка...

Это все он. Как некстати, когда под сердцем затрепета­ла новая жизнь...

Не били тревожную дробь барабаны, не зачитывали приговор перед тем, как накинуть петлю на шею. Не было даже лишних свидетелей.

На тюремном дворе стояла старая, поставленная год назад виселица. И не одна жертва испытала тут ужасы смерти, не один человек распрощался тут с жизнью на­всегда.

На тюремный двор Валю вывели на рассвете. Боль во всем теле мешала идти, не давала выпрямиться и даже поднять голову. Хоть бы никто не подумал, что она боится смерти и раскаивается! Ей можно умирать спокойно. Она ничего не сказала, никого не выдала.

Было сыро и холодно, небо застилали тучи, и, наверное, днем собирался пойти дождь,— Валины босые ноги не чув­ствовали росы на редкой траве, попадавшейся на утоптан­ной земле.

Сухими были и Валины глаза. Она не хотела, чтобы видели ее слабость. Она выплакала слезы ночью, ожидая приговора в холодной камере-одиночке.

Вся ее жизнь прошла перед нею: трудное детство в большой семье, потом учеба, первая самостоятельная ра­бота и первые успехи, светлые мечты; встреча с Лукашиком, надежды на семейное счастье; а после этого — война, горькое разочарование и разрыв с мужем; переход к пар­тизанам, стычки, победы, потери; несчастье Бессмертно­го — и ее тоже, и, наконец, короткая радость — неслыхан­ная, ни с чем не сравнимая, необъятная, дорогой ценой отвоеванная у смерти, но мимолетная, как летняя гроза, все проплыло перед глазами и всюду она видела себя — скромную в своих требованиях к жизни, без претензий, без жалоб и обид на судьбу. И она не осуждала себя, не каялась, что шла такой дорогой — нелегкой, прямой, но честной.

Только об одном плакала Валя — о том, что только вчера дало о себе знать... Как хотелось жить, как хотелось дождаться материнского счастья...

Неужели единственное, что осталось ей,— терпеть, пе­реносить все муки? Никогда раньше Вале не приходилось задумываться над этим, У нее была своя вера; вера в победу великогo всенародного дела. И теперь она не сомне­валась в справедливости борьбы, которую вел народ, но не могла представить ее без своего участия... А скорая победа над оккупантами, которые залили кровью родину... Бли­зятся час расплаты, но она, Валя, не увидит этого велико­го праздника. Не увидит...

Неужели так невероятно просто окончится ее жизнь, и никто не узнает, о чем думала она в свои последние мину­ты, о чем сожалела и о чем плакала? Как много мечтала она сделать! И все это будут делать без нее!..

Справа, слева, крутом — густой конвой.

Окаменело сердце. Всю ее охватила какая-то непри­вычная слабость. Как во сне, когда видишь, что тебя соби­раются убить, а ты не можешь пошевелить ногами, чтобы убежать...

Еще не поздно вернуть себе жизнь, надо только сказать то, чего добивались эти изверги все последние дни. Но она отдала бы десять своих жизней и не сделала бы это... Де­сять жизней... десять... десять... Почему только десять? Она не может больше считать. Голова раскалывается от боли. Десять... десять... Почему только десять?

Кажется, кто-то шепчет на ухо; «Неужели тебе не жаль своего ребенка? Скажи — и все будет хорошо. Скажи! Скажи! Скажи!»