Владимир Домашевич - Меж двух огней

— Не скажу! — дико кричит Валя.

А еще через секунду она в беспамятстве падает на землю.

И снова слышит тот голос: «Скажи, я жду. Одно слово: люблю. Это я, твой Саша. Слышишь? Дай поцелую. Мы же не попрощались». Валя видит, что кто-то приближается к ней, хочет схватить за руку. Это не Саша... Это Лука­шик. От него несет самогоном. Только бы не стало плохо... «Стой, не убежишь! Стой!» Он догоняет ее, хватает за во­лосы и кусает за щеку.

Валя очнулась от забытья. Над ней склонилось чужое лицо. Сильная рука поднимает ее голову, больно тянет за волосы. Горит щека. «Били...» — невольно думает она и кричит:

— Пусти, я сама...

Но падает снова. Два гестаповца берут ее под руки.

Валю подвели к виселице, помогли стать на старый тяжелый табурет.

«И это все? — билась единственная отчаянная мысль.— Это все? А что же дальше? Неужели все?»

Сырая грубая веревка холодной гадюкой охватила шею. Валя сжалась в комок, напрягла мускулы. Вдруг от резко­го толчка из-под ног ее выскочил табурет. Она хотела крик­нуть, но крик застрял в горле. Дикая боль пронзила тело. Где-то еще тлела искра сознания: «А чего я боялась? Я же Бессмертная... Бес... смертная... а-а-а...»

Густой, душный мрак окутал ее. Что-то вдруг тресну­ло в шее, из глаз посыпались кровавые искры. И все про­пало...

13

Бессонница — та же болезнь. Она лишает сил, от нее дурные мысли и плохое настроение.

Причин для бессонницы у Лукашика было много. Во-первых, он много пил, и у него начались бесконечные го­ловные боли. Во-вторых, не давали покоя страх и отчая­ние: что делать дальше, как выкрутиться? А может, никто из тех, кому надо, и не узнает, что он сам отдал свою (страшно сказать и подумать!) бывшую жену в руки гес­тапо? Однако надежда эта была крохотная, как маковое зернышко, и тонула в общем хаосе больших и малых страхов.

Как и каждый человек, Лукашик искал оправдание своему поступку. Он цеплялся за все: ревность. Да, рев­ность! Он любил Валю, и только одному ему известно, как он ее любил. Однако разве цивилизованный человек может позволить себе такую дикую форму мести, какую выбрал он, Лукашик? Правда, он был тогда пьян, все произошло слишком быстро, он не успел все продумать, не знал, чем это может кончиться... Тем хуже! Тем больше его вина, что он под пьяную руку решает серьезные дела. А она? Тоже хороша птица! Она все делала ему наперекор, в ней сидел какой-то черт, который не давал соглашаться с его довода­ми. Она никогда его не слушалась. У нее была своя правда, у него своя. Так зачем же он, считающий, что каждый имеет право жить так, как ему заблагорассудится, хотел заставить ее отречься от того, что ей было дорого и свято? Они не сходились во взглядах, но это не значит, что она, только она должна была принять его веру. Почему не на­оборот?

Она обозвала его предателем и, не спросившись, пошла в партизаны... Как расценить этот поступок? У него он просто не укладывается в голове. Никакой он не предатель, просто усталый человек. Просто разочарованный. Который хочет немного посидеть в стороне и посмотреть, куда все идет. Ему не за что и не за кого подставлять голову. Нет у него кумира, перед которым он мог бы стать на колени. Он из тех, которые ни во что не верят. Может быть, потому ему и тяжело. Может, потому. А она? Она смотрела на мир другими глазами. Одни и те же события она оценивала по-другому, не так, как он. У нее была своя правда... Какая своя? Она свято верила в то, что пропове­довали. Свято... А может, это и хорошо? Быть фанатиком... Быть прямым, как пика? Не грешить самому и не прощать грехов никому... Быть принципиальным до мозга костей, защищать свои принципы до последнего вздоха? Разве это плохо? Но для этого надо быть железным, быть готовым ко всему. Для этого надо быть прежде всего сильным — не столько телом, сколько духом... Валя была сильная. Она не умела отступать... За это он и не любил ее теперь... За то, что она сильнее его. Однако об этом он никому не скажет, даже на страшном суде... За это и отдал ее в лапы палачей. У него не хватило бы смелости расправиться с ней своими руками. Он не смог бы смотреть ей в глаза и умер бы под ее взглядом...

Нет, такого человека не любят... Лукашик, признаться, и не любил. И, чтобы рассчитаться, он использовал ее ору­жие — принципиальность. Она не простила ему предатель­ства — и это он запомнил. То, что в других условиях и с других позиций можно было посчитать подвигом, героиз­мом, он назвал изменой и захотел, чтобы она была наказа­на по всей строгости...

Последний поступок немного расходился со всем обра­зом его прежней жизни, однако, поискав, можно было най­ти корни, которые объединяли прошлое с настоящим. Что-то очень похожее, очень близкое совершил Лукашик еще в свои школьные годы... Что-то отвратительно низкое — оно потом долго не давало ему покоя и осталось в памяти навсегда, а теперь вот неожиданно ожило, воскресло, как ужасная аналогия, которая так бессердечно и явственно дописала ему его собственный портрет.

...Это случилось лет двенадцать назад. Была у Лукашиков, или, как их называли в деревне, Молчунов, славная собачка Мурза. Она не кусалась, не бросалась зверем на людей, и потому редко была на цепи, больше бегала на воле. Не так она была привязана к дому, как к Левону, который ходил в школу в соседнюю деревню и часто брал с собой Мурзу. Да что там говорить — брал! Собака сама увязывалась за Левоном, и совершенно невозможно было отогнать ее.

Не раз приходилось им вдвоем обороняться от стай злых деревенских псов или от какого-нибудь одинокого бродяги, блуждавшего в поисках легкой поживы от села к селу.

И никто из школьных товарищей не осмеливались тронуть самого Левона — Мурза сразу бросалась на выручку хозяину.

Крепко подружились собака и мальчик. Туманными осенними утрами, темными вечерами, когда под ногами не разобрать дороги, когда у одинокого путника из головы не выходят мысли про разные страхи, про волков, шагал Ле­вон со своей Мурзой и только посвистывал.

Не баловал Левон своего друга и защитника, но верная Мурза терпеливо вертелась у школы до конца уроков и ра­достным визгом встречала мальчика в калитке школьного двора.

Тот бросал ей горбушку хлеба, и собака, проглотив ее целиком, не жуя, смотрела на Левона голодными умными глазами и облизывалась. И ничего больше не оставалось ей делать, как снова бежать впереди своего хозяина, словно проверяя для него дорогу.

Долгое время ничто не нарушало их дружбы, пока Левону не вздумалось завести дома настоящих ангорских кроликов.

Левон смастерил для них клетку. Правда, на одну сто­рону не хватило планок, и пришлось заделать ее еловой корой.

С неделю все шло хорошо, но вот однажды утром Левонова мать пошла доить корову и увидела, что кроликов в клетке нет, а еловая кора в одном месте прогрызена — дырка большая, как раз просунуть голову собаке. Все до­гадались, чья это работа.