Владимир Домашевич - Меж двух огней

Собаки весь день не было дома, а когда под вечер она вернулась, сразу же бросилась к чугуну с водой. Мать угостила ее кочергой, и бедная Мурза чуть успела выско­чить из хаты.

В тот же вечер, в сумерках, Левон позвал Мурзу в са­рай, накинул ей на шею петлю, другой конец веревки пе­рекинул через балку. Еще минута — и собака висела в воздухе.

Наутро ни отец, ни мать ничего не сказали Левону, спустя несколько дней, когда он однажды начал бить корову, которая не хотела становиться на свое место, отец хмуро бросил ему: «С твоим сердцем только мясни­ком быть. И в кого ты удался?»

Новый смысл обретали отцовские слова теперь, когда над Левоном повисла страшная тень совершенного им пре­ступления. Человеческая кровь никому не проходит да­ром, и кто пролил ее, будет жестоко наказан. Так издавна говорят в народе, и это подтверждается жизнью.

Гнетущие мысли, гнетущие воспоминания... А буду­щее рисуется еще более мрачным и неуютным. Он совер­шенно не мог себе представить, что будет с ним через день, через месяц, через год.

Было, видно, уже далеко за полночь, а Лукашик не спал, У него разболелась голова. Он ворочался с боку на бок, не находя себе места.

Захотелось пить. Он встал и, шлепая босыми ногами по холодному полу, пошел в сени, где стояло ведро с водой. Напившись, уже собирался вернуться в комнату, как вдруг услышал шаги во дворе — тихие, осторожные, у самого по­рога.

Лукашик вспомнил ночных гостей, и мороз пробежал У него но спине.

Убегать? Куда? От них не убежишь...

Послышался стук в дверь. Лукашик подождал немного и на цыпочках вернулся в комнату.

В дверь постучали сильнее.

Лукашик подошел к окну. Осторожно нащупал крю­чок и, стараясь не звенеть, тихо открыл створку — одну, потом другую.

Мелькнула в голове мысль, что надо было бы одеться, а то в белом сразу заметят... Но это было не так важно. Главное — не упустить момент, скрыться. Мягко, как кот, он спустился в палисадник под окном, перескочил через невысокий забор и, пригибаясь, бросился за дом.

«Выжить...— судорожно билось в голове.— Только бы выжить...»

Бессмертный вернулся с задания, когда было уже позд­но: ничего ни изменить, ни поправить. Валя погибла траги­ческой, нелепой смертью. Он винил себя в ее гибели, не мог простить себе ту мягкотелость в отношении к Лукашику, которую проявил полгода назад. Но тогда Лукашик вызывал в душе Бессмертного даже какое-то сочувствие, пото­му что не молил о пощаде, не ползал перед ними на коле­нях, а говорил как равный с равными, хотя у них в руках было оружие. В нем тогда еще тлело что-то живое, челове­ческое.

Ощущение собственной вины усиливало в сердце Бес­смертного боль от горькой, непоправимой утраты. Ее нель­зя было сравнить ни с чем, что до этого довелось пережить парню. Себя он никогда не жалел, разве только в послед­нее время, когда возникли неясные планы будущего се­мейного счастья, когда захотелось скорей закончить кро­вавую войну с оккупантами, когда потянуло к тому, что было уже забыто, заслонено гибелью друзей, взрывами и пожарами, жестокими стычками и боями, беспрерывным лавированием на грани жизни и смерти — его потянуло вдруг к спокойной мирной жизни.

И вот, когда ему показалось, что все вошло в привыч­ную колею, когда он почувствовал прежнюю силу и лов­кость в теле и отбросил сомнения, одолевавшие его во вре­мя болезни, он получил смертельный удар. Да, для него это было равнозначно собственной гибели. Каждый день встречаясь со смертью, он, опустошенный бесконечным перенапряжением воли, очерствевший от частого зрелища умирающих людей, начинал бояться самого себя: от при­роды добрый и чуткий, до войны не мог зарезать курицу, убегал, когда отец звал его помочь заколоть свинью. Для того ли были у него руки, чтобы только держать оружие? Нет, руки давно тосковали по работе, им пора бы уже лас­кать ребенка, обнимать жену, растить хлеб. Но пришли чужеземцы, и он должен был отбросить прочь ненужную мягкость, закалить сердце и волю, чтобы защищать свод край и свой народ. На врага рука его была тверда. И толь­ко враги были виноваты в том, что он стал жестоким. Толь­ко они!

В этот трудный для него момент в отряде появилась Валя. И Бессмертный почувствовал, что он вдруг стал ме­няться. Валя, словно теплый солнечный луч, осветила и согрела очерствевшую душу, вернула то, чем он дорожил в себе и что помимо воли выскальзывало иа его рук. Бес­смертный снова почувствовал себя человеком, не только солдатом. По-другому он стал смотреть на мир и на людей. Казалось, понимал голоса птиц, шепот ветра, музыку леса, ощущал, как наполняется до краев душа,— наполняется живительным бальзамом. И он стал щедро дарить его всем, кто был вокруг, кто вместе с ним нес тяжкую ношу партизанской жизни.

Валя помогла ему понять, что, как бы жестока ни была война, она не в силах вытравить из человека все хорошее, доброе; что человек и на войне не потеряет человеческий облик, если он воюет во имя жизни.

И вдруг... Ах, Валя, Валя... Слезы набегают на глаза. Бессмертный пришпоривает своего коня.

Конь берет с места, вытягивается в струнку.

Свищет ветер в ушах, готова слететь шапка. Бессмерт­ный ослабляет поводья, и конь сразу понимает — замед­ляет ход, с галопа переходит на рысь. Он тяжело всхрапы­вает, мотая головой. Темная грива развевается по ветру, щекочет Бессмертному руки. Он гладит шею коня и чув­ствует, какая она мокрая и горячая.

Лес кончился. Бессмертный остановился, соскочил с коня, прислушался. Поскрипывая седлами, приближа­ются остальные. В темноте было не различить их лиц, но по посадке Бессмертный безошибочно узнавал каждого из них, как днем.

Все останавливаются. Молча, без лишних слов отдают лошадей одному из партизан, а сами, держа наготове оружие, идут в деревню.

Вот и низкая хата на самом краю села. Бессмертный узнал ее по маленькому палисаднику перед окнами и ко­лодцу за домом на улице. Партизаны подкрались так тихо, что ни одна собака не залаяла. А может, их теперь и совсем не осталось в деревне?

Хата спала, припав к земле. Бессмертный подошел к двери, постучал, прислушался. Никто не собирался от­крывать. Подождав немного, постучал еще.

И в этот миг Школьник, стоявший во дворе ближе к ок­нам, заметил, как что-то белое мелькнуло в огороде и пе­рескочило через забор в кусты сирени. Школьник крикнул и бросился за дом, за ним — остальные.

— Хлопцы, не стрелять, я сам! — задыхаясь, на ходу крикнул Бессмертный.

Он на минуту остановился, навел автомат на белое пят­но, удалявшееся от них. Бахнул одинокий выстрел. Белое пятно на миг пропало.

Бессмертный припал на колено. Руки дрожали, сердце бешено колотилось в груди.

Где же это белое пятно? Вот! Бессмертный снова нажал ва спуск, автомат рвануло, на миг его ослепило...