Владимир Домашевич - Меж двух огней

Когда все было готово и они сели за стол, Лукашик прищелкнул языком:

— Вот бы сюда еще какого-нибудь зелья!

— Зелья? — переспросила Валя. Ее руки на миг за­стыли, а взгляд остановился на лице Лукашика.— Ой, правда! Хорошо, что ты напомнил.

Она наклонилась, открыла дверцы столика и, пошуршав бумагой, достала бутылку рябиновки. Потом вынула ста­кан с ложечкой и выбежала на хозяйскую половину. Отту­да вернулась уже с двумя чистыми стаканами и поставила их перед Лукашиком.

— Ну, за что будем пить? — спросил он, наливая вино.

— За что? Надо подумать.— Валя вдруг посерьезне­ла.— За дружбу... Нет! За учителей!.. Настоящих...

— Выходит, не за нас с тобой? — усмехнулся Лукашик.

— Как это? — не поняла Валя.

— Ну, может, ты и причисляешь себя к настоящим, а я все никак не осмелюсь.

— Понимаю... Я тоже не причисляю... Но ведь к этому надо стремиться.

— Тогда я согласен.

Время бежало незаметно. Ходики с котом-моргуном на­верху показывали первый час ночи. Слегка захмелев, Лу­кашик разговорился. Беседа их шла неровно: он то заго­рался, оживал, когда затрагивал что-то близкое сердцу, то вдруг остывал, задумывался и, стремясь быстрее закон­чить, обрывал разговор. Валя вглядывалась в его лицо, по которому, как тени, пробегали отражения чувств и мыслей. Широкий упрямый лоб его то покрывался морщинами, то разглаживался, но одна поперечная складка никогда не исчезала.

Впервые за много лет Лукашик говорил открыто, искренне. Он признался Вале, как на исповеди, что был женат, но развелся, что детей у него нет и родителей, счи­тай, тоже нет — в тридцать седьмом году как выслали в Сибирь, так до сих пор ни слyxy ни духу.

— За что? — поинтересовалась Валя.

Лукашик хмуро пожал плечами:

— Была одна зацепка. В Польше жил мой дядька, брат отца. А больше причин не было, я точно знаю.

— И только за это? — удивилась Валя.

— Не будь наивной... Ты что, сама не слышала, не ви­дела? Враг народа — и все...

— Погоди, а как же ты...— Валя не окончила.

— Уцелел, ты хочешь сказать? Я думаю, случайно. В ту пору я был женат на дочке прокурора и жил у них... Кстати, ты так и не спросила у меня, почему я развелся с женой.— Лукашик опустил голову, разглядывая пол. Видимо, ему нелегко было об этом говорить.— Она не хотела иметь от меня детей. А это, знаешь, самое большое оскорб­ление, которое можно придумать для мужчины. Да и роди­тели ее смотрели на меня, как на белую ворону. Я там был чужой...

— Ох, как у тебя все сложно.— Валя вздохнула.— А у меня все было, как в таблице умножения. Никаких неожиданностей, никаких поворотов.

— Подожди, ты только начинаешь жизнь. Ты еще дитя,— сказал Лукашик, взяв ее за руку.

— Я — дитя? — искренне изумилась Валя и отдернула руку.— Мне двадцать лет, если хочешь знать.

— А помнишь, у Толстого: «Судили мальчика двадца­ти лет...» Когда я прочитал эти слова — а мне как раз было двадцать,— я тоже обиделся. А теперь, оглядываясь назад, вижу, что в двадцать человек на самом деле еще ребенок.

— Ай, перестань...— Валя замахала руками.— Расска­жи что-нибудь поинтереснее.

— Сегодня не буду. Хочу молчать и смотреть на тебя.

— Перестань.

— Тогда я пойду домой. И так поздно.— Лукашик взглянул на часы.

Валя начала уговаривать, чтобы он посидел еще, но Лукашик стоял на своем.

— Побудь, пока приедут мои хозяева.

— Ну хорошо...

— А если не приедут?

— Так будешь одна. Не притворяйся, ты не из боязливых. Вот я потушу лампу...— И Лукашик несколько раз то увеличивал, то уменьшал огонь. Красное, с угольком посередине пламя брызнуло искрами, лампа погасла, толь­ко уголек еще горел в темноте красным глазом.

— Что ты наделал, Левон! — вскрикнула Валя и схватила Лукашика за руку. В ее голосе слышался неподдельный страх.

А Лукашик теперь смелее обнял Валю, гладя ее теп­лые плечи. Шелковистые волосы щекотали ему лицо, у са­мых губ он слышал возбужденное Валино дыхание. Не­ожиданно руки ее обхватили его шею, и он почувствовал прикосновение горячих губ к своей щеке.

Как умирающий от жажды косец припадает к свежей криничной воде, так и Лукашик, сжав в крепких объя­тиях вдруг ставшую совсем маленькой Валю, жадно цело­вал ее щеки, губы, шею, а она только слабо сопротив­лялась.

Он осторожно, словно ребенка, взял Валю на руки и понес на кровать. Она не снимала рук с его шеи, и он за­дыхался от хмельного аромата Валиных волос...

3

Выпадет же такое лето: дождей давно не было, погода установилась надолго. С утра до самого вечера солнце сияет в небесной синеве, щедро одаряя землю ласковым теплом. Люди заняты своими делами, и никто не видит, как где-то на горизонте появляется маленькая тучка.

Солнце незаметно прячется за кучевые облака, а дале­кая тучка разрастается в темно-серую тучу.

Еще минута — поднимается ветер, и ядреный косой дождь сыплет на землю. С дождем падают редкие гороши­ны града. Он густеет, усиливается — и вот уже ничего не слышно, кроме частого сухого стука. Через полчаса земля сплошь устлана белым холодным покрывалом. Под ним по­гибли нивы, пропал труд сотен людей...

Как и для многих, война для Вали оказалась таким же внезапным и неожиданным явлением.

Мобилизация... В понедельник утром подлесейские мужчины шли в военкомат. И каждого кто-нибудь прово­жал — жена, дети, родители.

Левон Лукашик и Валя почти замыкали шествие. Ва­ля держалась мужественно, хотя давалось ей это нелегко. Она не представляла себе, какой станет теперь жизнь, что будет с этими людьми, с нею, с ее мужем.

Рядом тарахтела на ухабах подвода, нагруженная меш­ками и чемоданами. Старый, с покрасневшими от слез гла­зами дедок держал в руках вожжи и изредка дергал ими, подгоняя ленивого коня, который будто нарочно не спе­шил, чтобы отдалить минуту расставания, чтобы дать лю­дям еще немного побыть со своими родными и близкими.

Надо всей этой процессией подвод и разбившихся на кучки людей поднималось приветливое июньское солнце. На своем долгом веку оно не раз видело с небесной выши­ны такие вот печальные обозы, не раз осушало горькие слезы женщинам и детям, согревало хмурых мужчин с ко­томками за спиной. И, видимо, так же, как и когда-то, люди не замечали солнца, его лучи были для них холодны, словно лунное сияние в зимнюю ночь. Его олимпийское спокойствие не вязалось сегодня с этим гамом и суетой, со стуком колес, плачем людей, которые ничего не хотели видеть и знать, кроме собственного горя, внезапно свалив­шегося на них.

Валя не думала, что известие о войне так страшно по­разит ее, не надеялась, что так болезненно отзовется в ее сердце расставание с мужем. Она только теперь поняла, что значит разлучиться с любимым человеком или — еще страшнее — потерять его навсегда.