Владимир Домашевич - Меж двух огней

— Почему ты молчишь, Левон? — спросила Валя.— Неужели тебе нечего сказать мне?

Лукашик поднял голову, взглянул на чистое небо:

— Что тут говорить? Все равно не выскажешь всего, что на сердце. Да и мысли невеселые...

— Не молчи... Что я буду делать одна? Что ждет всех нас?

— Делай, что все. А думать заранее, что будет с нами, не стоит... Поживем — увидим... Война не должна затя­нуться надолго.

— Почему ты так решил?

— Мне так кажется. Или — или... Кто кого спихнет с места, тот и выиграет...

С востока начал нарастать гул. Скоро в небе показа­лись самолеты. Они плыли медленно, тяжело, казалось — воздух дрожит от рева моторов. Все молча проводили их глазами.

Расставание было для Вали невыносимо трудным. Хмурым был и Лукашик, и оба они не находили нужных слов. Лукашику хотелось пошутить: «Ну, теперь ты вздохнешь без меня» или «А я не вернусь, ведь ты меня ждать не бу­дешь»,— но он понимал, что это неуместно.

В двенадцать часов дня высокий седой военком хриплым голосом объявил, чтобы все провожающие покинули двор военкомата. Заскрипели тяжелые железные ворота, поднялся отчаянный плач жен, матерей, детей. Целова­лись, смешивая скупые мужские слезы с горькими ручья­ми женских и детских слез, плакали вволю и открыто, не стыдясь, голосили, как по покойнику, причитая и приго­варивая.

Женщина лет тридцати, худая, по-крестьянски одетая, обхватила своего мужа и кричала:

— Не пущу, не пущу, не пущу!

Мужчина, невысокий, загорелый до черноты, в промас­ленном комбинезоне, будто только что от трактора, крас­нея, говорил ей что-то на ухо и гладил загрубевшей рукою растрепанные волосы жены.

А она билась в судорогах, крича: «Не пущу!», и еще крепче прижималась к мужу, пряча заплаканное лицо в его комбинезоне.

Когда же наконец ее оторвали от мужа и повели к во­ротам, Лукашик заметил, что у женщины неестественно высокий живот. И ему стали до боли понятны ее страх и отчаяние.

В нем внезапно проснулось тоже что-то мужское, от­цовское, и он крикнул вслед Вале:

— Жди меня, я вернусь!..

Валя оглянулась, и Лукашик поймал на ее лице что-то похожее на улыбку,— может, это нарочно, чтобы не рас­плакаться? Она помахала рукой, а он стоял и смотрел че­рез щель в заборе, как она пошла нерешительно по улице, то и дело останавливаясь и оглядываясь, будто ждала, что ворота еще раз откроются.

У Лукашика защемило в груди, слезы затуманили гла­ва. Когда он протер их и снова глянул на дорогу, Вали уже не было. Лукашик проглотил горький, комок, тяжело вздохнул и пошел к своим.

...Людей разбили на взводы, роты, батальоны, обмун­дировали, выдали новые винтовки. Ночью эшелон бойцов с полной выкладкой двинулся на запад. Утром на небольшой станции впервые попали под об­стрел. Два немецких штурмовика, пролетая над самыми строениями, ударили из крупнокалиберных пулеметов.

Лежа в канаве у железнодорожной насыпи, Лукашик наблюдал, как над ним со свистом и ревом разворачива­лись самолеты с большими крестами на крыльях и, едва видимые на солнце, вырывались из пулеметных стволов бледные языки пламени. Он забывал о том, что там, в са­молете, сидит живой человек. Самолет казался ему хищ­ником, который царит в небе и видит все, что ему надо, видит и его, распластанного на земле, испуганного, нич­тожного, и целится только в него, только в него. Оглушен­ный ревом моторов и трескотней пулеметов, он приникал к земле и каждую секунду ожидал смерти.

Наконец Лукашик попробовал пошевелиться, но руки и ноги будто отнялись. Липкие от пота ладони сжимали винтовку. Только теперь он вспомнил о ней и подумал, что ведь можно же стрелять.

Немного осмелев, он ждал очередного захода, но гул моторов стал отдаляться и вскоре затих. Лукашик поднял голову, осмотрелся и медленно встал. Ноги в коленях дро­жали.

Недалеко от вокзала горел дом. Лукашик направился туда и увидел бойцов своего взвода — они тушили пожар. Воду брали из паровозного тендера, два пожарных рукава били мощными струями. Вскоре пожар был потушен.

Несколько человек из их эшелона были ранены. В крас­ных пульмановских вагонах во многих местах оказались пробоины.

Люди восприняли обстрел по-разному. Одни были ве­селы и возбуждены — они же испытали первое боевое крещение; другие, наоборот, помрачнели и совсем примолкли: все худшее впереди и рано еще радоваться.

Смеркалось, когда двинулись дальше. Ночью останови­лись посреди дороги: был разрушен мост через небольшую речку. От местных жителей они узнали, что недавно тут проезжал немецкий десант — три броневика и несколько мотоциклов, которые удалились куда-то на северо-запад.

Раздалась команда: выгружаться. Бойцы с нетерпе­нием ожидали, что будет дальше. Не прошло и часа, как они начали занимать оборону по обе стороны железнодо­рожного полотна и шоссе — тут эти две магистрали сходи­лись почти вплотную.

Лукашик попал в боковой дозор, а если точнее — в разведку. Их отделение, усиленное ручным пулеметом, под командой сержанта Букатова отправилось в северном направлении, к небольшой деревушке, обозначенной на карте километрах в пяти от шоссе.

Светало. Утренний холод пробирал до костей, хотя вет­ра не было. Неслышно ступали солдатские ботинки по ро­систой траве. Клонило ко сну. Люди шли и клевали носа­ми. Впереди легко шагал сержант Букатов, внимательно вглядываясь в дорогу. Уже давно заметил он следы рези­новых шин. Значит, тут проехали не позднее двенадцати часов, иначе сбили бы росу.

Сержант остановил свою группу, присел, изучая руб­цы от шин.

— Кажется, не наши,— сам себе сказал он и встал, стряхнув сырой песок с коленей. Потом оглядел все отде­ление и неожиданно спросил: — Кто из вас женат, поднимите руки.

Поднялось шесть рук.

— А дети у кого есть?

Один Лукашик опустил руку. Изо всей группы у пяте­рых были дети.

— Хорошо,— словно подвел итог сержант.— Кныш и Валуев! Слушайте...

Слушали все, но названные Кныш и Валуев, оба еще молодые хлопцы, оба высокие, только Кныш помельче с лица и потоньше, вытянулись в струнку. На их лицах отразилась затаенная тревога.

Выслушав задание, разведчики зашагали по дороге. Сержант проводил их глазами и долго смотрел, как, по­качиваясь, таяли их фигуры в утреннем тумане.

— Перекур! — объявил он оставшимся.

Присели и закурили почти все, жадно затягиваясь и спеша, будто боясь, что кто-нибудь отберет. Закурил и Лу­кашик, хотя раньше он редко брал в рот папиросу. Теперь же хотел успокоиться. В голове слегка зашумело, как не­когда от рюмки. Левая рука, на которую он опирался, вот-вот, казалось, согнется — так хотелось спать. «А что те­перь делает Валя? — подумалось ему.— Наверное, спит или думает, что я тут воюю. А я сижу и больше всего на свете хочу спать...» Лукашик потянулся и громко зевнул.