Александр Скрыпник - Белый конь на белом снегу

— Ох, уж эти мне пожарники: ладно, иду...

И идет, не считаясь, его ли смена, его ли экскаватор. Для него все это — наше. А в этом и самая суть того, над чем давно еще когда-то задумался старый экскаваторщик Рожков. Вот и у Ермакова Евгения Петровича, бригадира, те же мысли.

Ермаков вернулся из отпуска в декабре, до выхода на работу было еще нескоро. Но не стерпел, поехал на рудник. Повидался с Рожковым. Говорили о том, что с бульдозерами беда: челябинские, те надежные А с чебоксарского завода придет, три месяца поработал — и в ремонт. Ермаков сказал Рожкову:

— А в чем беда, знаешь? Небось, как у нас было раньше — каждый экскаватор сам по себе. Оттого и плохо. И там видать: по гусеницам, скажем, одна бригада, а по двигателям — другая.

— Всех сразу не повернешь.

Ермаков слушал Рожкова и думал, что вот повезло им на бригадира: умный человек, недаром хлопцы в нем души не чают. Он шел по своим делам в партбюро, размышляя о разговоре с Рожковым. Непростое это дело — ломка людской психологии, а в том, что они вот тут начали с укрупненной бригады — это ведь главное. Как нелегко это начиналось. Замешкались — смену потеряли, в другой раз кабель раздавили — опять простой. Все это в смене у одного и того же машиниста. Ермаков ему — по праву старшего по возрасту:

— Ты чего же это?

— Видать, невезучий, — пытается отшутиться тот.

— Премии тебя лишат. У нас же, сам знаешь, теперь коэффициент трудового участия.

— Обойдусь на этот раз без премии...

— Ты-то обойдешься, а общий план? А то, что другой, выходит, за тебя будет работать?

Первое время на руднике и правда много было разговоров про бригаду Рожкова, что вот, мол, инициаторы, теперь им, как водится, создадут особые условия. Но они никаких поблажек не просили. И это, как ни странно, обернулось против них самих. Кое-кто из руководства добычного комплекса решил по старинке — главное создать бригаду. «Это называется прокукарекать», — злился Ермаков.

Они особенно остро почувствовали это однажды, когда на свое собрание позвали специалистов из рудоуправления и все кончилось тем, что им говорили: вот у вас бригада новая, укрупненная, но одно не так, другое не получилось. А то, что не хватает забоев, с запчастями прямо беда. Об оплате надо серьезно подумать. Деньги, как говорится, еще не отменили. За это кто в ответе? Ермаков о том и говорил. После собрания кто-то из руководства бросил:

— Не любишь критику, Петрович.

А Ермаков на это ответил:

— А что если укрупняться, так укрупняться вместе? Чтобы вместе за все отвечать? И вам тоже?

Яков Гемель, отведя своих детишек по садикам, отправляется на смену.

Пройдет много лет, и, вспоминая свою юность, забудет ли он подробности этого предновогоднего дня: отвалы, припорошенные снегом, город, ставший своим, этого парня рядом, едущего на смену в белой сорочке. Наверное, прямо со смены махнет в «Снежинку» отмечать Новый год. Вспомнит ли он о нем с трепетом в сердце, как Рожков много лет спустя того конопатого мальчишку, что вручал ему когда-то цветы?..

Метет поземка, заносит след автобуса на дороге в Сарбай, но ей неподвластна людская память. В ней не затеряется то, что сделано людьми в уходящем одна тысяча девятьсот восемьдесят третьем, в казахстанской степи, в городе Рудном.

1983 г.

В начале детства помню деревенскую мельницу на Тоболе и мельника деда Ивашова. Коренастый, плотный, он еще нам про то, как сходились на реке где-то под Пензой в кулачном бою, рассказывал. Он и к старости-не потерял твердую стать. Выйдет из темного проема мельничных ворот, скажет мужикам, приехавшим из окрестных сел и аулов:

— Ну, чья очередь?

Начинают таскать мешки с зерном. А потом он его там в чреве мельницы, среди грохота решет засыплет, наладит все как надо и опять к мужикам.

Сидят, курят, пока хлеб мелется, разговаривают. Вода шумит на плотине. Тучей вьются комары. Махорочный дым синеет над головами. И о чем бы речь ни шла — все к нему, к деду тянутся. Уже позже, спустя много лет, я все думал: был дед немногословен, суров на вид в своей седой щетине, но отчего так влекло к нему людей? Может, оттого, что человек нужный: без него где зерно смелешь? Или молчаливость привлекала — за ней угадывалась житейская мудрость. А я так думаю — от хлеба это все: оттого, что через его руки все шло, и рядом с хлебом один на один многое думается.

Тут как-то пожалел с горечью: перевелись добрые старые мельники. Сейчас вон мелькомбинаты — это ж целая фабрика: электроника, машины. Ан нет...

Этим летом поехали в гости на день рождения к родственнику старинного одного друга. Это на Одесщине, в Николаевском районе, в колхозе имени Суворова. Вечер был добрый, тихий. Длинный закат сгорел на горизонте. Во дворе у хозяина было прибрано, подметено. Именинник — ему шестьдесят два стукнуло — сидит, досиня выбритый, торжественный, с солдатскими медалями на чистой рубашке. Гостей немного, самые близкие. Ждут председателя колхоза. Один из гостей — невысокий такой, очень подвижный, на щеке возле уха старый шрам — с войны, видать, — предлагает:

— А то давайте по маленькой?

— Да и то дело: главный-то именинник на месте.

Пригубили.

— Да, — сказал тот, что со шрамом (это, оказывается, муж младшей сестры именинника — Белоград Дмитрий Макарович), — вот время-то пролетело, а... Помнишь, Мыкола, как до войны еще нам первый «Универсал» в колхоз прислали. Мы его осваивали. Ты за старшего. А мне обидно было, что не я.

— Он тебя вообще обижал, Димитрий. Наверное, потому, что ты у меня ростом не вышел.

Это жена Белограда Екатерина Дементьевна вступает в разговор.

— При чем тут рост? — вскидывается Белоград.

— Обижал, обижал, — «заводит» его жена. — И замуж за тебя не хотел меня отдавать.

— Чего ж это я не хотел? — смущается именинник.

— А как я однажды поехала на свидание к Димитрию на велосипеде, с горы спускаюсь, а тормоз не работает. Скажи, это ж ты что-то сделал с тормозом?

— Ну я, — признается старший брат. — Нашла что вспоминать через пятьдесят лет. Женился все-таки на тебе Дмитро. Он даром, что маленький, а пробивной...

А он и правда удивительной судьбы, этот сидящий рядом сухонький человек. На фронте был командиром взвода разведки. Сколько раз в поиск ходил, и не упомнишь. Вот это же у него шрам на щеке от фашистского кинжала.

— Не по себе ношу схватил, — смеется Белоград. — Темно было, в траншее тесно, ну я не разглядел, подхватил «языка», а в нем, чувствую, мать честная, больше центнера весу. Подмял меня да как даст кинжалом: еще чуть — и по горлу бы полоснул. Кровь хлещет, а я под ним лежу, притаился, будто неживой.

Он, видать, решил, что все со мной, поднимается. Ну я изловчился, треснул его автоматом по голове, он и грохнулся со всего размаху. Тут кто-то из наших подоспел: вдвоем мы его и приволокли к своим.