Александр Скрыпник - Белый конь на белом снегу

— В тундре не затеряется, — невозмутимо дымил папиросой Яптунэ.

Директор ничего ему не сказал, только выругался про себя: «Как дети! Не затеряется. Это на территории-то совхоза в четыре миллиона гектаров?» Привыкший к этой цифре, он как ни старался, не мог схватить мысленным взором совхозные угодья, раскинувшиеся до самого Карского моря. Директор спросил однажды Бориса Яра:

— Ты как дорогу в тундре находишь?

— А олешки ведут.

— Так они тебя знаешь куда могут завести?

Яр серьезно ответил:

— Ничего, я их подправлю...

Директор шел вторым. На первых нартах был опытный каюр. В тундру они всегда так выходят — только парой. Ветер чуть стих, но мороз все так же обжигал лицо. На директоре были надеты две парки. Одна мехом вовнутрь, другая — наружу. Пиджак не хотел надевать под парку, но пришлось: в кармане лежал партбилет. На ногах до самого пояса — теплые чулки из оленьего меха. На рукавицах, которые в парке служили продолжением рукавов — по одному пальцу — для ружейного курка. Ружье было под рукой. Шли ходко. Пурга мела ровно, все кругом было непроницаемо бело, ездка убаюкивала.

Коренастый, плотный директор Ноздряков прямо создан для работы в шахте. Силы у него хоть отбавляй. Четырнадцать лет он был забойщиком на Шпицбергене. Оттуда попал в Хатангу. Трудился в совхозе «Хетский». Там его избрали секретарем партбюро. Приехал секретарь окружкома Владимир Иванович Барсуков, поглядел, поговорил о работе и предложил:

— А что если мы направим тебя в Высшую партийную школу?

— Да что вы, я же работяга.

Барсуков улыбнулся:

— А вот люди в совхозе говорят, что ты парторг.

После учебы Ноздряков года два был заведующим отделом в райкоме партии. А тут нужен директор в «Зарю Таймыра». Предложили ему. Он отказался наотрез:

— Наработался я на Севере. На материк хочу...

В тот день, когда Барсуков прилетел в Хатангу уговаривать его на директорство, Ноздряков взял лодку и попросту спрятался на озере. Тут его и разыскал секретарь окружкома с вертолета.

Два дня Ноздряков с каюром петляли по тундре. Спали на снегу. А снег был, как железо, и от мороза хоть пропадай. Меховая парка только и спасала: Бориса Яра они нашли в стойбище у Янадора.

— Ты что же, черт, чуть не замерз из-за тебя.

— Извини, Ноздряков, далеко уходил. «Дикари» поблизости все пастбища выбили. Хоть к самому морю подавайся.

— Олешек из стада увели?

— Олешек уберег, — сказал Яр.

Ноздряков объяснил:

— А я ведь зачем приехал к тебе: окружком просит еще раз посоветоваться — как промысел «дикарей» наладить. Собирай людей. Я вам тут, кстати, продукты привез, свежие газеты.

Про это и говорит с коммунистами директор совхоза в затерянном в бескрайней тундре тепло прогретом чуме. Охота на «дикаря» — это хорошо, промысловый сезон на два-три месяца продлится, заработок опять же.

— Это-то верно, — раздумывает вместе с ними Ноздряков. — Дело-то оно несложное — с ружьем на «дикаря». А за домашним стадом смотреть не так уж будешь — тут потруднее. Вот в совхозе «Северный» пять лет назад было две с половиной тысячи оленей, а сейчас ни одного.

Старый оленевод спрашивает:

— А почему? Знаешь? — И сам же отвечает: — Пастбища выбили. В том числе, «дикарь» выбил.

— Так-то оно так.

— Но где гарантия, что мы не только сохраним, но и увеличим свои стада? — спрашивает директор.

Борис Яр говорит:

— А наша сознательность?

Необычное это было собрание. Сидят люди кружком в чуме на оленьих шкурах, покуривают, пьют чай, неторопливо разговаривают... Когда прилетели в совхоз, Барсуков, узнав, что директор без него ездил в тундру, хмуро сказал:

— Мог бы подождать.

— За Бориса Яра беспокоился, потому без вас уехал. И опять здесь, в совхозной конторе, как и там, в чуме, те же разговоры: о пастбищах, о «дикаре», о том, что рыба идет и нужно налаживать дополнительный промысел. Барсуков рассказывает:

— Мы ведь много раз этот вопрос ставили перед Госпланом о «дикарях».

Директор спросил:

— Что говорят?

— Суть возражений в двух словах: если, де, мол, мы разрешим вашим хозяйствам вести отстрел «дикаря» на тех же условиях, что и госпромхозам, запустят в совхозах домашнее оленеводство.

— Как же это неверно, — возмутился Ноздряков. — Тот же Борис Яр — он ведь своих олешек чуть ли не к морю готов вести, чтоб только прокормить. А то, что «дикарь» пастбища вытаптывает, а они восстанавливаются только через пятнадцать лет? Это они там, в Госплане, понимают?

— Знают, конечно. Трудный вопрос.

— Нелегкий, Владимир Иванович, но вот оленеводы настаивают — надо его решать.

— Ну что же, будем решать.

Мы вышли из совхозной конторы. Был вечер. Сильно мело. В морозном воздухе тускло желтели огни. Навстречу шли двое. Это был Василий Иванович Яр с женой. Теперь он одет уже в парку и теплые чулки из оленьего меха.

— Уезжаешь, Владимир Иванович?

— Пора.

— А то зашел бы в гости, как в Лескино когда-то.

— Спасибо. Поздновато уже. Завтра вот в Москву улетаю.

— По тому вопросу, об олешках? — спросил охотник и значительно поглядел на жену.

— Об олешках, Василий Иванович.

Они пожали друг другу руки. А ночью Барсукову приснился сон. Будто летит он на самолете очень высоко над землей и виден ему оттуда занесенный метелями весь полуостров Таймыр, белоснежным парусом двинувшийся к океану. Плывут под этим парусом хорошие и добрые люди, с которыми он сроднился на этой суровой земле: Ноздряков с квадратными плечами забойщика, Василий Иванович Яр с женой, знаменитый оленевод Яптунэ и многие другие. Владимир Иванович сам рассказал мне про этот сон.

— Я накануне, помните, помогал жене кораблики для школьников мастерить. Потому, наверное, и приснился парус, — признался он.

1976 г.

Отчего же эта палуба ходуном ходит под ногами? Ведь судно стоит у причала. Стропы портального крана свесились в трюм и, заглядывая туда, он различает испуганные глаза Владаса Лукаса под заиндевевшими кустиками бровей; из-под шапки-ушанки дымится пар. — Вира! — подает команду Антанас. Пакет с ящиками раскачивается над трюмом. Оглядываясь, он видит, что кабина крана пуста...

— Вира!

Водитель треплет его по плечу:

— Э, парень, задремал, гляди опять проедешь.

Спохватившись, Антанас устремляется к открытой двери автобуса. Водитель добродушно улыбается вслед: на утреннем рейсе двадцатого маршрута уже знают этого человека — из ночной возвращается, и поэтому шофер притормаживает у нужной остановки...

Рассказывая о своей работе, Антанас Закраускас размышляет:

— Домой иду — приободряюсь. Не хочется, чтобы сын заметил усталость. Я все ему внушаю: хорошая работа докера — на воздухе, у моря. Нелегкая, конечно, но кто-то должен ее делать...