Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Молодая чета распеленала своего маленького и очень крикливого мальчика, он сучил ножками и таращил сизые глаза. У его отца над губой золотился пушок, у матери над ушами торчали косички; супруги о чем-то спорили, недовольные друг другом и озабоченные упрямым криком их беспокойного чада.

Мать, заметив, что Кира ищет место, сказала, чтоб она на их ящик села, ничего, он совершенно чистый, а свободных мест до Рустави не будет, а то и до Шихина.

В автобус торопливо поднимались пассажиры, машина заметно оседала. Последним влез Бабурия, помогая взобраться черной старухе.

Тигранян спросил, не оборачиваясь:

— Все?.

— Все, Сурик, все! — ответил Бабурия. — Поехали.

— Все? Я спрашиваю! — настаивал Тигранян.

— Я тебе говорю — все!

— Все! Все! — закричал автобус.

Тогда Тигранян не спеша обернулся, и Кира увидела его красное, синеглазое лицо.

— Значит, все?

В этот миг в дверь постучали кулаком.

— Это Роруа, открой! — закричал Бабурия.

— Ты сказал — все.

— Я говорю, Роруа из Рустави, начальник механического цеха, я говорю — открой!

В дверь всё колотили.

Она открылась наконец, с протяжным звуком, будто песенку пропела.

— Все?

— Жизнью клянусь! Езжай! — закричал Бабурия. Но дверь, пропев свою песенку, открылась снова. Теперь волновался весь автобус: «Ехать! Ехать!»

— Зачем ты открыл, сатана?! — закричал Бабурия.

— Дочка твоя, — ответил водитель.

Худые загорелые ручки поставили на верхнюю ступеньку, у самых ног Бабурии, корзинку, прикрытую виноградными листьями. Затем появился увядший бантик в курчавых волосах и наконец загорелая до черноты физиономия девочки. Увидев ее, Бабурия воскликнул:

— А, умница моя прибежала, красавица моя, Элико!

Девочка что-то объясняла отцу, показывая пальцами на корзинку, а на шутки отца только дергала острыми плечиками. Потом с треском захлопнула дверцу.

— Ай, поехали, Сурик! Счастливого нам, да-ра-гие, пути!

«Веселый, — подумала Кира, — суетливый, темпераментный, говорливый».

…Автобус катил по тенистым улочкам окраин.

Младенец кричал на руках юного отца, сучил ножками под пеленкой и упрямо вытаскивал тугие кулачки. Мать кусала спелый помидор, и красные с желтыми семенами струйки бежали по ее подбородку.

— Он голодный, жизнью клянусь, просто кушать хочет! — заволновался Бабурия, отрывая билеты до Арзни и пряча скомканные деньги.

— Почему не кормишь сына, мать?

Мать подняла на строгого Бабурию испуганные глаза и ответила:

— Я стесняюсь…

— Она, понимаешь, стесняется! — объявил Бабурия на весь автобус. — Прошу не смотреть сюда, да-ра-гие, мать, понимаешь, стесняется!

— Ты бери сына вот так, — учил Бабурия, — а ты заслони жену, вот так, никто не смотрит, я не смотрю, все не смотрят!

Сразу наступила странная тишина, хотя по-прежнему тарахтел и трясся старый автобус: младенец принялся сосать.

— А ты ничего, молодая, и на ящике можно, ничего, — решил Бабурия, отрывая билет для Киры.

«Если бы он знал, от кого я здесь, он меня на свое место посадил бы», — подумала Кира.

Бабурия бойко отсчитывал плату и сдачу, отрывал билеты до Шихина, до Казаха, до Иджевана, до Арзни, до Еревана.

В небе густела дымка, сквозь нее проглядывало матово-белое солнце, но, когда слева от шоссе, средь мшистых холмов показались заводские трубы, черепичные крыши и башенные краны Рустави, туман стал густеть и опускаться всё ниже и ниже — плотный и душный, как банные пары́.

На развилке к Рустави сел новый пассажир, а Роруа, механик, слез и помахал войлочной шляпой. В заднем окне еще с минуту виднелась его плотная фигура, окутанная туманом, и вдруг скрылась, — автобус круто свернул, и начался подъем.

Кира вытащила блокнот, который завела перед отъездом, и попыталась записать: «Роруа, механик из Рустави, знакомый Бабурии». Но автобус так трясло, что буквы шатались и валились, как пьяные.

— Сурик!! Остановись, сатана! Дядя Мамая!

— Время, Нико, график! Так Арсена не обгоним, — отозвался Тигранян, однако начал притормаживать.

По склону холма в пелене тумана клубилось серое стадо овец, а на краю шоссе стоял кто-то большой, как памятник; лаяла овчарка.

Автобус проскочил мимо, и теперь в заднем окне виднелся этот человек, он стал медленно подниматься по шоссе, опираясь на палку. На нем была бурка и мохнатая шапка, и, по мере того как он выходил из тумана, обозначились глубокие морщины-борозды на его обветренном, смуглом, седобородом лице.

Бабурия пояснил:

— Дядя Мамая, чабан из колхоза имени Орджоникидзе, спички просит. Сурик, дай!

Дверь приоткрылась, пропев свою песенку. Бабурия протянул старику коробок, машина тронулась, дядя Мамая посмотрел ей вслед, пропадая в тумане.

В селении Шихин сошел пассажир и помахал панамой, а Кира пересела на освободившееся место. Ух, какое блаженство — опуститься на мягкое сиденье!

Глинобитные домики с поросшими травой плоскими кровлями остались позади, и снова дорога.

Отары овец, табуны лошадей, табаки, кукуруза, хлопок и нескончаемые, в тающем тумане, просторы.

Дорога, дорога… Клонит в сон.

— Сурик! Человек «голосует»!

— Ох, Нико, горе, разве так обгоним Арсена?

— Пха… Арсен… да стой, говорят!

Тигранян затормозил с такой силой, что из сетки посыпались баклажаны.

Дверь запела, открылась, Бабурия подхватил старушонку с закутанным лицом — чадра не чадра, только темные глаза поблескивают.

Из глубокой корзинки выглянули краснобородые индюшата.

Тигранян спросил, вздохнув:

— Коровы нет? Лошади нет?

— Езжай, Сурик, поехали!

— Ехать, ехать! — требовал автобус.

…Акации, тополя, кукуруза, табак…

Отары, табуны, трава на плоских кровлях. Хлопок… Кукуруза.

— Сурик, Арсен! Жизнью клянусь!

«Драндулет» поравнялся с другим автобусом, таким же высоким, глазастым.

Водитель высунулся из кабины, показал кулак, сплюнул и улыбнулся. Еще с минуту виднелся автобус Арсена в заднем окошке «драндулета», потом пропал за поворотом.

Пассажиры ликовали: опять Тигранян обогнал Арсена! А ведь Арсен выехал из Тбилиси на двадцать минут раньше Тиграняна!

Ну и водитель! Ну и бригада!

— Ахх, да-ра-гие! Так ведь — Сурик! Так ведь драндулет, пха!

Дорога… дорога… Красный с золотой бахромкой, вымпелок лучшей на трассе бригады раскачивается над ветровым стеклом…

…После Иджевана начался крутой подъем, узкое шоссе завилось средь буйных, нечесаных зарослей — вверх, вниз, вправо, влево.

— Птицеферма, дарагие, кому по требованию!

Белые столбики вдоль кромки обрыва, от них рябит в глазах. Не надо глядеть на столбики, не надо глядеть в бездну. Лучше зажмуриться. Мы сейчас поднимемся выше облаков и достигнем вершины Семеновского перевала.