Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Она рассказала о собственных своих экспериментах, пока еще в лабораторных условиях. В институтском парке, в теплице, перекрытой полимерной пленкой вместо стекла, она ищет и находит режим света и концентраций тепла, нужные тому или иному растению, которые и являются «светокультурами» и растут себе на славу под лучами «маленького солнца».

«Но нам, людям, для того чтобы жить, расти, любить, созидать, открывать, творить, дерзать, необходимо не маленькое, а большое, огромное солнце, вот это! — показала Ирина Всеволодовна ввысь. — Оно одно для всех, и Земля у нас одна, и жизнь тоже».

Она отошла от микрофона, шатаясь от усталости и нервного напряжения, но сознавая, что, кажется, не так уж плохо поработала для дела мира…

…В тот же день вечером к ней в номер явился высокий, шумный господин с белой бородой и белой шевелюрой. На нем были полосатые брюки, серая визитка и пламенеющее сердце Христово в виде булавки в галстуке.

Гость протянул Ирине Всеволодовне свою визитную карточку:

«Шарль Эрнест Гонтран Мерль — профессор биологии».

Он объяснил, что побывал сегодня на стадионе и имел честь слышать, среди прочих ораторов, мадам Ирэн Нильсен.

«Профессор Всеволод Нильсен был ваш отец, мадам? О, я знаком с его трудами и весьма рад, что дочь его пошла по нелегкой дороге отца, по пути науки. К сожалению, да простит мне господь и вы сами, мадам, мою откровенность, вы несколько отклонились в сторону священного пути избранных и вместо того, чтобы одолевать вершины чистого познания, спустились на стезю утилитарности, и грубого материализма! Помидоры! — воскликнул Шарль Эрнест Гонтран Мерль в полном отчаянье. — Помидоры и огурцы! Агрофизика!»

Он стал шумно убеждать Ирину Всеволодовну, что, занимаясь агрофизикой, она предает какие-то идеалы…

…«У нас в институте, — думала Ирина Всеволодовна, глядя, как над кабиной пилота зажглась надпись: «Не курить! Пристегнуть ремни!» — в институте я расскажу об этом персонаже из стандартного фильма, который смел произносить такие слова, как «гуманизм», «алтарь науки», «вечный источник чистого разума», и спекулировать такими именами, как Менделеев и Жолио-Кюри.

Она открыла дверь своей квартиры, нашла на ощупь выключатель, оставила чемодан в передней, прошла к себе и зажгла свет. На туалете стояли рослые, жесткостеблые гладиолусы — белые, желтые и розовые — целый сноп.

О, как мило — ее любимые цветы! Ирина Всеволодовна дернула раму, и тотчас же шум города шагнул в тихую квартиру. В шестиэтажной бездне, меж неподвижных цепочек матовых шаров, сновали цветные огни машин. «Будто из отпуска», — подумала Ирина Всеволодовна.

Она помылась под теплым душем, накинула махровый халат цвета бирюзы (Чингисхан его любит!), поплотней в него закуталась, подпоясавшись кушаком. А когда вернулась в комнату, заметила на своем столе, возле чернильницы, конверт с отпечатанным на машинке адресом. Она повертела письмо в руках, от него исходил слабый запах духов и сырости.

«Противный…» — подумала она почему-то и распечатала конверт.

«Уважаемая Ирина Всеволодовна! Ваш муж, как нам стало известно, находится в любовной связи со своим администратором Кирой Андросовой, и удивительно, что Вы до сих пор об этом не догадываетесь. Вам следовало бы обратить внимание на поведение Вашего супруга, тем более что вы — человек уважаемый, но, увы, уже немолодой, рискуете многим, если учесть возраст и внешность…»

Она прочла письмо до конца, подписи не было. Смяла конверт и швырнула его в корзину, а письмо сунула зачем-то в том Брокгауза на подоконнике. Она плохо сознавала, что делает, и позднее никак не могла вспомнить, куда же она девала письмо.

Она снова прошла в ванную и долго и тщательно мыла руки под краном. Потом зажгла свет во всех комнатах, включила телевизор и даже холодильник.

Так прошел час, а может быть, немножко больше.

Вдруг раздался телефонный звонок, прозвучавший тревожно в пустой квартире. Незнакомый мужской голос сказал: «Попросите, пожалуйста, Мусатову».

И она сразу, с первых же секунд поняла: звонок этот имеет отношение к письму. Звонит чужой, знакомые никогда не называли ее Мусатовой, а если кто-нибудь и называл случайно, она сразу поправляла с улыбкой:

— Я, собственно, Нильсен.

Однако теперь Ирина Всеволодовна ответила:

— Мусатова слушает.

И ей показалось, что там помедлили и, кажется, вздохнули.

— Моя фамилия — Неверов. Петр Егорович Неверов. Я — секретарь партийной организации кинофабрики… Уже звонил вам однажды, Ирина Всеволодовна, никто не отвечал. А мне, видите ли, хотелось узнать…

— Получила ли я анонимку? — перебила Ирина Всеволодовна. — Да, Петр Егорович, получила. И вы тоже?

— И я тоже… — ответил Неверов, который собирался начать разговор окольными путями и очень издалека.

— Ну вот видите, как хорошо! — сказала Ирина Всеволодовна. — И вы полагаете, что письма писал кто-нибудь из ваших работников, да? Что ж. Как партийному руководителю предприятия я вам очень сочувствую, Петр Егорович.

Неверов, как и Ирина Всеволодовна, сидел в пустой летней квартире (жена и сынишка еще не вернулись с Волги) и с удивлением и любопытством слушал этот громкий, уверенный, спокойный голос женщины, которую никогда не видел.

— …Что касается меня, то я не верю ни единому слову из того, что написано, категорически отказываюсь верить. И вам не советую тоже, Петр Егорович. Знайте — все это ложь.

Мусатова храбрится. Это нравилось Неверову, хотя свои советы она могла бы оставить при себе.

— Да, я старше мужа, мне, уже сорок три года, — сообщала Ирина Всеволодовна свой возраст с поразительной, надо отдать ей справедливость, стойкостью. — У меня седая голова. А Мусатов меня любит. И ничего больше меня не интересует, Петр Егорович. Ничего. Вы меня поняли?

— Вы… гордый человек, — сказал Неверов. — И очень рад, если все так, как вы говорите, Ирина Всеволодовна, — сказал Неверов, вдруг повеселев. — Вы знаете… ваш муж… У него есть такая манера, он может иногда обидеть… иной раз он невоздержан ма язык. А все же… черт его разберет… Я его люблю!

— Знаете, я тоже! — сказала Ирина Всеволодовна. — Спокойной ночи, Петр Егорович. Не беспокойтесь, все будет хорошо.

— Спокойной ночи, Ирина Всеволодовна.

Он положил трубку и подумал: «Да, такая не пропадет. Такая слезинки не проронит!»

И очень удивился бы, если бы увидел сейчас Ирину Всеволодовну, плачущую навзрыд около телефона.

Тоня Бурлакова и мечтала о встрече с Павлом Кармановым, и смертельно ее боялась. Как оно будет? И будет ли?

С тех пор как Тоня стала работать в тресте, она ни разу его не видела, поскольку Павел редко туда захаживал, а Тоня не бывала больше на строительных площадках. Но как-то после работы она села в автобус и поехала на шестой объект.