Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

На обшарпанной стене, освещенной пыльной лампочкой, висела доска со списком жильцов. Тоня подкралась к доске, будто собиралась сделать что-то скверное.

Вот: квартира 40. Гедеоновский, Зильберман, Ивлев, Карманов…

— Ты кого ищешь, дочка?

Вздрогнув, Тоня оглянулась и увидела величавую старуху с сеткой в руках, полной баранок и хлеба.

Старуха подошла ближе. В молодые годы, надо думать, она была очень хороша собой. И сейчас ее белое в крупных морщинах лицо с когда-то серыми, а теперь полинявшими глазами, хранило следы красоты, строгой и неулыбчивой. Бирюзовые сережки голубели в ушах старухи под туго затянутыми седыми висками. На ней было ситцевое, в крапинку, платье, по-деревенски сшитое, без кушака, и валенки с галошами красной резины, невзирая на летнюю пору.

— Ошиблась я, — ответила Тоня, — не в те ворота попала.

Она не спускала глаз со старой женщины, потому что угадывала в ее чертах и даже в голосе черты и интонации ее сына.

«Своя, — поняла Тоня, — мать. Бабка Пал Палыча».

И Тоне захотелось обнять старуху и поплакать на ее плече. Она стояла, не двигаясь, а мать смотрела на высокий Тонин живот под шалью.

— Кто нужон-то? Я и в соседнем дворе знаю людей, покажу.

— Карманов, — сказала Тоня. — Павел Константинович. Нужен он мне. Очень.

Сказала и замерла. Даже Пал Палыч притих под Тониным сердцем, которое заколотилось что есть мочи.

— Пашка? В отпуске Пашка. Не сегодня-завтра воротиться должон Павел. А тебе чего от Павла Константиныча надоть?

Она становилась все строже, глядя прямо в Тонины глаза, но и Тоня не опускала век, лишь тряхнула головой, чтоб согнать черную свою прядь со лба.

Долго молчали.

— А чем ты докажешь, что — его? — спросила мать, кивнув на Тонин живот.

— Ничем не докажу, — ответила Тоня тихо.

— Вон как. Ну вообще-то я с сыном потолкую по-свойски. Он парень прямой. А коли его грех — ответит.

— А мне ответов не надо.

— А чего, алиментов? — усмехнулась старуха.

— Нет, спасибо. Благодарствуйте. Я, конечно, извиняюсь. Будьте здоровеньки.

Она двинулась к воротам, старуха за ней.

— Ты постой, а ну, постой! — крикнула старуха, схватив Тоню за руку и силой усадив ее на ступеньки парадной.

Сетку с хлебом она поставила себе на колени, а Тоня села рядом, кутаясь в шаль.

— Мать я ему, — сказала старуха строго, — не кто-нибудь. А ты говори.

Тоня помедлила, потом принялась рассказывать все с начала и до самого конца.

— Характер в тебе есть, — вымолвила старуха, вздохнув, и отломила кусочек баранки. — Не трусиха баба.

— Советская я баба… что ж…

Тоня вытерла глаза концом шали, выпрямилась.

— Я все думала, — вздохнула мать, — Пашка на девке женится, на молодо́шке.

— Даст бог, — угрюмо ответила Тоня, — но уж только, если и впрямь нисколечко не любит, начисто забыл. Иначе не уступлю ни молодухе, ни вам, мамаша, так и знайте.

— Это я все поняла, — кивнула старуха.

Снова помолчали.

— На баранку, теплая, ешь, — мать протянула Тоне сетку.

— Спасибо. Не хочется, спасибо.

— Ешь, тебе говорят. За двоих теперь кушать надо. А я говорю — ешь! — прикрикнула она на Тоню и спросила:

— Значит, двойня у тебя еще? А сама из цыган?

— Всё так, и никуда не денешься.

— Что ж, — вздохнула мать.

Пройдут годы, а Тоня с Павлом часто будут вспоминать о том, как каждый пошел искать другого в один и тот же вечер.

Одни называют это совпадением. Другие — судьбой. Третьи находят иные слова.

Съемки «драндулета» подходили к концу, а новые автобусы — подарок республике — всё еще не прибыли в Тбилиси с дальнего завода. Их ждали со дня на день, а Нико Бабурии не терпелось снова сесть за руль, да еще такой роскошной машины, как «сайгак». Курс переподготовки он прошел еще весной.

«Драндулет» отживал свой век, возил пассажиров из Тбилиси в Ереван и обратно, трясясь на спусках, пыхтя на подъемах, поскрипывая на виражах, заглушая жужжание камеры.

— Ай, сатана! — ворчал Бабурия.

Постоянное присутствие в автобусе кого-нибудь из операторов не смущало ни его, ни пассажиров. Мусатов и Сердечкова быстро наловчились не привлекать к себе внимания. Снимая свой фильм, Мусатов не выискивал и не «организовывал» добрых дел Нико, да были ли это «добрые дела»?

В памяти Мусатова вечно жил тот черноусый водитель, который вез под бомбами мандарины ленинградским детям и больше всего боялся «ххолода»!

В автобусе было не холодно, а жарко. Но шестичасовой рейс в тесноте и духоте, с детьми, поклажей, а иной раз и с живностью — утомителен и скучен, если проделываешь путь далеко не в первый раз и красоты горного пейзажа тебя не увлекают более.

Нико Бабурии хотелось, чтобы взрослые не пререкались, чтобы дети не ревели, чтобы старики сидели поудобней, чем молодежь.

И по-прежнему он питал слабость к «голосующим», требуя от Сурена, чтобы тот притормаживал где попало.

Он всегда рассказывал дома по вечерам про всякие дорожные свои приключения, а с тех пор как начались съемки, его стали слушать не только жена, теща, сын Ираклий и дочка Элико, но и все соседи.

Вдоль трех этажей старого дома, где жили Бабурия, тянулись деревянные резные галереи с навесом; там и стряпали на керосинках, и ели, и спали, и переговаривались с этажа на этаж, и любовались видом. Метехский замок, черепичные кровли, овальные купола старых церквей, покосившиеся минареты в густых зарослях, будто в клубах зеленых облаков, спускались вниз к Куре, пепельно-серой, как и крутые ее берега. По вечерам кровли и заросли деревьев тонули в потоке огней, что бежали вниз к Куре, пересекали мосты и карабкались вверх к большому, мягкому черному небу, полному звезд.

— Ты погромче, Нико, погромче! — кричала с первого этажа старая мать заведующего районным почтовым отделением; она была сильно туга на ухо.

Но старший сын монтера Шота, студент археологического факультета, перегнувшись через перила второго этажа, просил:

— Дядя Нико, нельзя ли потише? Мы с ребятами тут занимаемся.

— Кого слушать — неизвестно! — хохотал Бабурия, сидя на своей галерее третьего этажа в радужной сатиновой пижаме.

Его жена Натела Ираклиевна только руками размахивала и дергала плечами.

— Никого не слушай, Нико, ты в своей квартире, на своем балконе, в своей семье. Какое наше дело?

С приездом киноэкспедиции Натела Бабурия стала немножко важничать, это всюду отмечалось — и на рынке, и в магазине, и в бане. В свои сорок пять лет она вдруг начала носить клипсы, бусы и браслеты. И даже записалась к известному мастеру в парикмахерской на проспекте Руставели, чтоб тот сделал ей завивку-перманент.