Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Там родничок бьет из каменных плит, испещренных именами путников. Там нет остановки, предусмотренной расписанием, но Нико и Сурен по молчаливому уговору всегда задерживают автобус хоть на пять минут, даже если немного выбились из графика.

Но это еще впереди. А пока — скверно.

В самолете ничего не было, а тут скверно — худо, нехорошо. Кира, шатаясь, встала со своего места, пытаясь схватиться за петлю, что болталась под потолком, но промахнулась и угодила прямо в объятия Нико.

— Стой, Сурик! Пассажирку укачало, стой, сатана! Это я тебе говорю, Бабурия!..

…Кира очнулась на траве. Лицо и шея ее были мокрые.

Бабурия раздул щеки и еще раз, что есть силы, прыснул на нее водой.

— Ах, да-ра-гая, пройдет! Бывает! Ничего.

Пассажиры обступили Киру, Нико командовал:

— Шире круг! Ей воздух надо, воздухх!

Женщина с серьгами нагнулась над Кирой и сказала, что она врач, — правда, педиатр. Но Нико заверил, что у него в данном случае больше опыта, чем у педиатра, «хотя пассажирка, действительно, совсем еще дитя, клянусь жизнью!» Тут проклятое место на перевале, тут многих укачивает!

Сурен дал робкий гудок: время! время!

— Ай, молчи, человек отлеживается…

— Я всех задерживаю… — сокрушалась Кира.

Голова ее покоилась на кожаной сумке Нико, полной бумажных денег и мелочи. Какой-то ребристый пятачок больно впился в затылок.

За склоном послышалось пыхтенье, нарастающий шум мотора, шуршание шин, и через минуту-другую мимо Киры, мимо пассажиров и «драндулета» проскочил автобус второй бригады, задевая ветки. Арсен снова высунулся, сплюнул, улыбнулся, показал кулак, который обрел теперь форму кукиша, и его машина помчалась дальше по шоссе.

— Пха, подумаешь… — вздохнул Бабурия. — У Севана все равно нагоним, в рыболовецком у Арсена дэвушка!

Пассажиры давали советы, но Нико не слушал их; он растирал Кире руки и дул ей в лицо, делая страшные глаза.

— Лэгче? У меня дочка такая! Лэгче? Дыши глубже. Немножко полегчало, слушай?

Вдруг Кире подумалось, что вот тот единственный случай, когда она могла бы «попасть в кадр», будь Мусатов здесь со своей камерой.

— Спасибо, Николай Эдишерович, — сказала Кира, приподнимаясь, — мне гораздо легче. Вы очень добры.

— …а я кричу «Сурик, стой, пассажирке неважно! Пассажирку, я кричу, укачало, жизнью клянусь!» Я подхожу к пассажирке, она вся белая!..

— …ай, какая пассажирка?! Это же помощник товарища Мусатова!

— Ты уже пятый раз, Нико, рассказываешь!

— И опять расскажу, Сурик, шестой, пха!

Он выпил залпом еще стакан вина. В низкой горенке было душно, хотя оба оконца — настежь, в одно тянулось оливковое деревце с серебристыми листочками, в другое — ветка инжира.

На столе — беспорядок, ужинали добрых два часа: грязная посуда, остатки голубцов в виноградных листьях в глиняной миске, лоскуты тонкого армянского лаваша, виноград в корзинке.

Кира молча таращила глаза, пытаясь улыбаться, но ей очень спать хотелось.

Тигранян покуривал, тоже молча; его сыновья, смуглые, как мать, с такими же длинными тенистыми ресницами и персиковым пушком на матовых щеках, слушали Бабурию, приоткрыв пухлые ребячьи рты.

Дочь Сурена, Гаянэ, светлоглазая, в отца, подперев кулачком круглую щеку, пристально рассматривала Киру, а жена Сурена и теща, обе маленькие, чуть сутулые и вместе с тем какие-то очень изящные, предлагали Кире: «еще немножко фрукты, дорогая, еще немножко вино!» — тихими, ласковыми и застенчивыми голосами.

Кто-то зажег свет, вокруг яркой, сразу нагревшейся лампы, закружились мотыльки, и тут только стало заметно, как быстро падает ночь.

Гаянэ подошла к Кире и шепнула:

— Тетя, хотите Ереван посмотреть, луну посмотреть?..

И потащила Киру на порог.

Домик Тиграняна стоял на краю поселка, что лепится к горе над самым городом.

В садочке под орешником еще теплились угли в жаровне, из носика чайника неслась голубоватая от луны струйка пара.

— Идем, тетя, идем…

На глухой белой стене домика застыли четкие зубчатые тени от листьев.

Гаянэ повела Киру к высоким, пыльным кустам и раздвинула ветки.

— А? — спросила девочка.

Ереван переливался огнями, и оттуда, из долины, поднимались волны жаркого воздуха, пахнущего асфальтом.

Под низкой, из неотесанного камня стеной пылила дорога, машины мчались, мигая фарами, с визгом притормаживая на виражах и снова мчась вниз, к городу, задевая ветки.

— А? Тетя…

— Да, Элико, хорошо, — вздохнула Кира.

Девочка расхохоталась.

— Я — Гаянэ! Элико — Бабурия. А я — Гаянэ, тетя!

Заскрипели шаги, скользнула тень, Бабурия выскочил из-за кустов и зарычал по-львиному.

— И совсем мне не страшно, дядя Нико!

Потом заявила:

— Завтра в обратный рейс повезете Элико корзинку, дядя.

— Пустую?

— Зачем — пустую. Виноград! Я вам, тетя, спать сделаю!. — крикнула девочка, убегая.

— Приятельницы! — рассмеялся Бабурия. — Моя и эта вот. Как созревает какой-то фрукт, так посылают друг дружке. Элико — грузинский абрикос, Гаянэ — армянский абрикос, Элико — грузинский виноград, Гаянэ — армянский виноград; потом мандарины; потом хурма. Так и вожу корзинки!

Он сел рядом с Кирой на низкую стену.

— Красыво! — сказал Бабурия, озираясь. — Ахх, красыво!

И добавил:

— Тбилиси лучше.

— Ай, слушай! — закричал вдруг Бабурия. — У нас страна, слушай, я не говорю Грузия… Армения, или что Азербайджан… Я говорю стр-р-рана! Больше такой не будет, жизнью клянусь. Вся страна, какая есть от самого Ленинграда и до самой до Камчатки, и наоборот, от самого Белого и до самого Черного моря.

Потом он сообщил — «драндулет» отживает свой век.

Еще недели две-три, и из Москвы своим ходом придут на трассу новые, давно обещанные автобусы, «красывые, как апельсин! Мы их «сайгак» называем». У них горный баран на радиаторе. Они станут курсировать не только по Тбилисскому шоссе, но и по Военно-Грузинской дороге, а Нико, к осени ближе, пересядет на «сайгака». Он знает Военно-Грузинскую так, будто она у него на ладони нарисована. Вот какие новости!

Кира призадумалась. Все это несколько меняло сценарный план съемок. Как тут быть?

— Ай, весело! — потер Бабурия руки. — Хорошая работа, хорошая жизнь! А драндулет с пассажирами Виктор Кириллович тоже успеет снять для своего кино, драндулет обижать не надо, он наработал, работяга, он заслуженная машина, драндулет, — смеялся Бабурия. — Я Виктору Кирилловичу тост рассказал однажды, два дерева растут, — подмигнул Бабурия. — Большое дерево, Маленькое дерево. Хороший тост. Хорошее будет кино, жизнью клянусь. Ты тоже хорошая, Кирико, замечательная!

— Ну, какая я хорошая, Николай Эдишерович, — печально и виновато улыбнулась Кира. — Я, действительно, постараюсь быть не такой уж скверной, Николай Эдишерович, вот увидите!..