Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

«Ай, дарагие, залезайте еще! Ведь это нам подарок, жизнью клянусь!»

— Я подозреваю, — улыбнулся Мусатов, — что наш почетный гость Тициан Калами тоже окажется в головном автобусе, рядом с Нико. Может быть, он даже стихи почитает? Хотя бы старое ваше стихотворение про пастушка Тициана, что пасет свое стадо и глядит на белоголовый Казбек? Взобраться бы на вершину! Может, оттуда удастся увидеть весь мир? Вам это удалось теперь, пожалуй…

— Не знаю, вам судить, — ответил старый поэт, — но в те далекие годы, когда я пас баранту, я мечтал еще и о том, чтобы какой-нибудь добрый путник угостил меня своим табаком и протянул огня. Друг моей юности, дядя Мамая, говорит, что Бабурия никогда не проедет мимо чабана, если ему нужны спички.

— Сегодня у нас снимается другой чабан, — сказал Мусатов. — Нико однажды и его не обошел своим огоньком. Они встретятся, да. А когда колонна двинется дальше, чабан станет на краю дороги и помахает палкой. Вслед колонне, справа и слева, двинется его эскорт — вот эти грузовые, и старое такси, и арбы с кукурузой, и ваш блестящий ЗИЛ, и наш газик, и телега, и пустой пионерский автобус, и самоходный кран, и велосипедисты, и самосвал, и сзади… поодаль… постойте… тут один мальчик… — озирался Мусатов, — прямо с неба к нам свалился! Мальчик на ишачке и с ожерельем из цветов… сказка, шутка, идущая вслед доброму человеку. Но где же он? Где же, черт возьми, мальчишка?

Мальчик исчез.

Первый, кто попался под руку, был Санька.

— А где Кира?

— Кира Антонна побежала навстречу Гургену, боится, как бы он не опоздал.

— А где мальчик на ишачке? Где он?

— Ускакал, — оглянулся Санька.

— Кто ему разрешил? Кто разрешил? — зашумел Мусатов.

— Да вот разрешили. А кто — не скажу, — ответил Санька с нахальной физиономией.

— Это еще почему?

— Я с ним потолкую по-свойски, — пообещал Санька, — с тем, кто разрешил.

— Кто — Аполлон? Толя?

— Ой, слушайте, Виктор Кириллович, — покривился Санька, — да найдется ваш мальчишка на ишаке.

Он помедлил, поглядев на Мусатова исподлобья.

— Я в доносчиках да в фискалах, Виктор Кириллович, ходить не намерен. Такой, значит, номер.

У него была нахальная и очень довольная физиономия, у Саньки Куманька. Наконец-то они расквитались с Виктором Кирилловичем, давно пора!

— Нет, ты мне все же объяснишь, в чем дело! — требовал Мусатов, а Саня молчал и ухмылялся.

…А дело было так.

Кира, выйдя на край дороги, всматривалась вдаль, но Гургена с барантой не было видно на склонах. Она заволновалась и побежала его искать.

Мальчику на ишачке захотелось привести на съемку своих братьев. Он спешился и, нырнув в толпу, стал искать Киру или Аполлона, но увидел Эдика в сомбреро. Он решил, что только у очень большого начальника может быть такая красивая шляпа.

— Можно Мсхели, пойду Мсхели? — спросил мальчик, назвав свое селение.

Эдика даже в жар бросило от удовольствия: наконец-то кто-то признал за ним какие-то большие полномочия и права.

— Можно, можно! — милостиво разрешил Эдик, не поинтересовавшись, что за Мсхели и зачем мальчику туда нужно.

…А Кира тем временем бежала вверх по тропе.

Солнце палило в голову, а ноги горели огнем. Стадо исчезло, будто обернулось вон тем облачком, что неподвижно повисло над кряжем.

Она задыхалась от усталости и тревоги. Ну куда его унесло, проклятого парня! Ну и влетит ей, если Гурген не спустится вовремя! Ну и получит же она нагоняй!

А ведь она, кажется, совсем неплохо потрудилась для нынешней съемки, если… если «сайгаки» вовремя придут.

Сам бы попробовал. Сам бы побегал! Не может же она одна за всех и за все отвечать. Да будь он неладен! — думала Кира, сама не зная про кого — про Гургена? Про Мусатова?

Кира карабкалась, по узкой тропе, хватаясь за ветки кустов.

— Гурге-ен!

Тишина. Собаки не лаяли.

Ну что ты станешь делать!

Кира поползла по отвесной тропе и вскоре добралась до выступа под башней.

Тишина, ветерок. Башня стояла без кровли, внутри она поросла густой, высокой травой, несколько ступеней вело к амбразуре, тоже поросшей травой по краям.

Кира поднялась по ступеням, песок сыпался из-под ног, выглянула в амбразуру.

И замерла. В этот миг она забыла и про Гургена, и про съемку. Она увидела снежную гряду под небом такой синевы, что захотелось плакать.

«Оно почти зеленое, — думала Кира, — почти зеленое, оно как флаг над всей землей!»

Смотреть, и больше ничего.

Но она влезла на амбразуру, чтобы покликать Гургена.

Баранта возникла на тропе, далеко внизу, так же неожиданно, как пропала. Впереди шел козел-вожак с роскошными рогами, за ним мохнатой кошмой тянулись овцы, вздымая пыль; собаки бежали с обеих сторон. Гурген шел поодаль, заломив шапку и засунув руки в карманы.

Гора по ту сторону Арагвы сияла золотом, вся.

А по верхнему отсеку извилистого шоссе с белыми столбиками по краям, которые отсюда казались точками, ползли какие-то жуки.

«Что это? — подумала Кира. И вдруг поняла: «сайгаки»!

Там внизу, у моста, скрытого косогором, режиссер уже начал командовать в рупор.

Кира там не нужна, внизу. Она все наладила, кажется. Впервые за целое утро почувствовала, что бешено, до головокружения, голодна. И вспомнила: лаваш с сыром! К его корке прилипли крошки табака.

Она не стала их счищать и вонзила зубы в мягкий хлеб, дрожа от голода и нежности.

А едва она спустилась на шоссе, Мусатов закричал:

— Где вас носило!? Мальчишку на ишаке, Кира, живо! Чтоб был тут!

На закате того же дня в Пасанаури Мусатов вышел на каменистый берег и лег, раскинув руки. Он устал и был доволен.

Небо, насыщенное лучами, еще светилось, но здесь, в глубине ущелья, уже опустилась тень. Серо-голубая Арагва шуршала и пенилась. За домами в яблоневых садах, окруженных низкими, по пояс, заборами из плоского камня, гудели машины. Горы прижали поселок к самому шоссе.

По крутой тропке спускался к Арагве бородатый всадник, пригнувшись на ковровом седле; над скалистой вершиной чистым серебром сверкнул рейсовый самолет.

Мусатов так устал, что даже курить не хотелось. Он, кажется, наснял сегодня совсем не скверный материал. Особенно — все крупные и средние планы ребячьих физиономий.

Особенно — тот план, через ветровое стекло, когда Бабурия завладел баранкой «сайгака», а Тициан Калами уселся рядом, на переднем кресле, и подмигнул лукаво, будто дразня тех, кто любит занимать передние места. Он потом читал стихи, старый поэт, но не те, которые вспомнил Мусатов, а другие, о блудном сыне, и, наверное, неспроста, потому что встреча Бабурии и Гургена удалась на славу.

Гурген, завидя колонну автобусов и толпу, не мог не выскочить на середину шоссе, а Бабурия, завидя Гургена в т а к о й д е н ь, не мог не закричать поверх голов: