Евгений Гущин - Правая сторона

Лесника на бугре, наверное, заметили, потому что сразу загудел мотор, лодка быстро пошла прочь, на незаповедную сторону. Сидел в ней один человек, на корме, но узнать его не удалось. Было далековато, и над водой висела дымка. Заводить свою моторку и гнаться, чтобы узнать, кто это такой, Кугушев посчитал пустым делом. Пока добежит до причала, пока отплывет — уйдет время. Да и мотор слаб. Какая уж там погоня.

На летнике остались следы сапог. Следы вели вверх, в тайгу, и там в высокой траве затерялись.

Директор заповедника Глухов, пожилой остролицый мужчина с бритой головой, слушал очень внимательно. Стиснув узкими ладонями впалые, поросшие детским пушком виски и плотно сжав тонкие губы, смотрел на лесника пристально и как-то загадочно, с нетерпением все понимающего человека. И тот, робея под изучающим взглядом, ерзал на диване, мял на коленях оставшуюся еще от леспромхозовских времен линялую фуражку с перекрещенными тусклыми латунными листьями дуба на околыше.

— Ну, а лодку вы разглядели? — спросил директор.

— Лодку?.. — Кугушев пожевал вислыми губами, увел глаза под потолок, па новенькую люстру, как бы вдумчиво изучая ее золотистый стержень и розовые пластмассовые рожки.

Раньше, когда в этом кабинете сидел лесничий леспромхоза Матвей Матвеевич, ныне главный лесничий заповедника, люстры не было. Висела ничем не украшенная лампочка на простом, беленом шнуре. По стенам — карты лесничества, а на двух этажерках, поставленных вплотную одна к другой, лежали справочники по лесному делу, охотничьи книги и журналы. Каждый мог подойти и взять любую из книг, даже не спрашивая на то разрешения. Лишь бы не мусолить страниц, не трепать их. За этим Матвей Матвеевич следил строго, хотя книги здесь лежали не только казенные. Кто какую доставал, нес сюда, чтобы все ее могли прочесть.

Любил здесь бывать Гаврила Афанасьевич. Иногда по делу, а чаще — просто так. Скрутит его тоска на кордоне, он и засобирается в магазин. Бросит в лодку рогожный мешок, в котором мешочки поменьше: под крупы, соль, сахар, спички, махорку, сядет в латаную-перелатанную казенную дюральку, заведет старенькую «Стрелу», махнет старухе фуражкой и — в Полуденное.

Первым делом купит продуктов, аккуратно сложит в мешок тугие узелки и пачки, потом, хитро улыбаясь, пошарит за подкладкой фуражки загодя припрятанную трешку с мелочью и, куражась, просит маленькую сухонькую продавщицу продать посудину пополней.

Фрося для видимости ругает бесстыжих мужиков, зная, что старик не обидится, наоборот, приятно ему — за мужика еще считают. Перебирает в ящике запыленные бутылки, ворчит: «Разливают-то, поди-ка, машины».

На это Гаврила Афанасьевич отвечает: «Машина тоже ошибается. В одну плеснет лишнего, а в другую не дольет. Сколь раз замечал. Разливать человек должен. И только пьющий. Вон Лариона-моториста посади разливать, везде будет одинаково. Хоть каплями считай. Потому как он понимает, какая это обида, ежели бутылка не долита».

В конце концов он выбирает поллитровку, как ему кажется, самую что ни на есть полную, и, запихав ее в карман штанов, а мешок вскинув на плечо, идет к берегу. Спрячет мешок в багажник лодки, чтобы случайно собаки не растрепали, а сам — в контору.

У Матвея Матвеевича, которого за глаза все называли просто Матвеем, к концу дня в кабинете собирались рабочие, обходчики — на планерку. Наметят, кому чем с утра заниматься, а расходиться неохота: впереди длинный вечер.

Сидят, курят, говорят о разных разностях: о собаках, о видах на охоту, обо всем на свете, словно тут клуб какой.

Поздоровается Кугушев, вот-де приехал в магазин да зашел на всякий случай, вдруг указания какие будут. Сядет на потертый кожаный диван, если есть на нем место, а то и на краешке табуретки притулится, когда слишком уж людно, и слушает, о чем мужики говорят. Интересно ему…

Под вечер, когда обо всем переговорено и пора расходиться по домам, кто-нибудь подмигнет этак значительно: «Фрося там еще не закрыла?» И все начинают улыбаться и шарить в карманах. А Гаврила Афанасьевич щелкнет по горлышку ногтем и засмеется довольно: всем нос утер.

«Ну, восте-е-ер», — качают головами мужики. Ведь знают, что вечером непременно «сообразят», а чтобы заранее сбегать к Фросе, никому такая мысль и в голову не придет.

Млеет Гаврила Афанасьевич от всеобщего внимания. Пить он не очень-то любит. Рюмки одной ему хватает с лишком. А покупает бутылку — лишь бы мужики приняли в компанию, поговорили с ним, расспросили о житье. Выпившие, они участливые.

«Только не здесь, только не здесь», — замашет руками Матвей, и мужики идут на бережок, к причалу. Матвея не приглашают. Жена его Вера — строгая. Побаиваются.

Переночует Гаврила Афанасьевич у кого-нибудь и утром, довольный, наполненный до краев слышанным, плывет к себе на кордон, в безлюдье, и под тарахтенье мотора вспоминает вчерашние разговоры, перебирая в памяти каждое слово. Было так, а теперь все по-иному. Побелка что-то пришлась не по вкусу новому хозяину. Кабинет покрасили, теперь стены и потолок, подоконники и рамы лоснились желтоватой масляной краской. Под потолком вон люстра появилась, под ней, на полу, ковровая дорожка. Нарядная и мягкая, хоть ложись на нее… Кугушев не мог позволить себе ступить на дорожку сапогом, и, сидя на диване, поджимал ноги.

У стены большой книжный шкаф темнеет дорогим деревом. За стеклом заманчиво светятся корешки книг серебряным тиснением. Дорогие, поди, не для каждого тут выставленные. Вместо старого канцелярского стола под зеленым выцветшим сукном появился новый, гладкий, отливающий черным стеклом. В него можно смотреться как в зеркало. И стулья под стать всему этому благолепию. С гнутыми по-лебединому спинками и мягкими, бархатистыми сиденьями.

Побоялся Гаврила Афанасьевич испачкать нарядную обивку стула и сел по привычке на диван, который только и остался от старой мебели.

Строго стало в кабинете от чистоты и чинности. Разговаривать и то тут хотелось тихо, аккуратно и только по делу. Тут что-то и курить не поманивает, хотя на директорском столе поблескивает лучистыми гранями хрустальная пепельница. Рука не поднимается стряхивать в нее махорочный пепел, в такую красивую, дорогую.

Но не столько от новой мебели, от ковровой дорожки и чинности неуютно было в кабинете Гавриле Афанасьевичу. Появился тут вместо Матвея приезжий городской директор. В костюме и при галстуке, как районное начальство. Не знал Кугушев, как вести себя с этим не знакомым еще человеком, по виду строгим, и очень робел.

Наконец он опустил маленькие, цвета некрепкого чая глаза, нерешительно посмотрел на Глухова.

— Вроде бы самодельная лодка была под «Вихрем».

— Вроде бы… — иронически повторил директор. — По этому вашему «вроде бы» мы ничего не установим. Вы подумайте, Кугушев, постарайтесь вспомнить какие-то приметы.