Евгений Гущин - Правая сторона

Рита поежилась.

— Проводи меня, Артюша.

Они шли вдоль берега, слабо очерченного песчаной полосой, еле проступающей во тьме. Черной живой стеной стояло над ними озеро без единого огонька на далеких берегах, и оттого казалось оно бесконечным.

Вышли к озеру, сами того не замечая, оставив в стороне улицу и дом Риты. Неведомая сила влекла их сюда, к огромному скопищу воды, и Артем понял, что он всегда думает об озере, как о живом организме, который может радоваться и сердиться, но всю таинственность которого не постиг и никогда не постигнет.

— Слушай, Рита, за что мы первый раз выпили? — вспомнился странный тост Матвея.

— За тех, кто не вернулся. Здесь так привыкли. Часто тонут. Ты на нашем кладбище ни разу не был? Там мало могилок. Да и то почти одни женские. Мужчины вон там… — протянула белеющую руку, указывая на озеро, в даль его. — Человека два-три за лето не ворачиваются. Вот и Володька мой где-то там…

Артем пожалел, что затеял этот разговор. В слабом озерном ветре ему почудился вздох бывшего помощника лесничего, который навсегда стал частицей озера.

— В твоем доме жил рыбак. И он — тоже, — шепотом сказала Рита.

— Мне говорили. Ты его знала?

— Видела. Высокий и очень худой. Рыжий, борода рыжая. Он на люди редко показывался. Наловит рыбы, продаст и снова уплывет. Улыбка у него была детская. Говорили, что добрый. Больше ничего не знаю.

— Страшно все-таки… Жил человек, потом не стало его, и никто не знает: где, почему, как. Был — и нету. Вот как этот камешек, — Артем нагнулся, поднял влажный кругляк, кинул, не глядя. Булькнуло, наверное, пошли круги, и снова загладилось.

— Здесь никого не находят. Старики говорят, вода такая, на дно тянет. Но люди не камушки, их-то не забывают…

— Дело не в этом. Страшно, когда исчезаешь незаметно. Будто камешек или травинка. Когда никто не знает причины.

Они набрели на деревянную лодку, вытащенную на берег. От нее пахло смолой и рыбой. Залезли в лодку, сели рядом на узкую скамейку, лицом к воде.

— Куда поплывем? — спросил Артем.

— Куда хочешь, только далеко-далеко… Мне всегда хочется уехать далеко, а куда — не знаю, — она тихо рассмеялась. — Во сне часто снится: еду, а никуда не приезжаю.

Рита помолчала, запела вполголоса.

Песня была, наверное, очень старая, и Ритин низкий, чуть надтреснутый голос навевал удивительную, сладкую печаль. Лицо Риты молочно проступало во тьме, глаза были глубоки, таинственны и бездонны, как песня.

Тихо струилась древняя женская печаль, такая же древняя, как горы, тайга, озеро между гор, которое кормит и поит живущих на его берегах людей и берет с них дорогой выкуп.

— Эту песню мама пела, — сказала Рита. — Она у меня очень красивая. Когда папы не стало, мы поехали на Украину. Там она вышла замуж за агронома. Толстый такой, лысый, а брови густые, черные, как у нашего Матвея Матвеевича. А я сюда вернулась. Володька мне письма писал, звал. Прилетела к нему, а он через две недели… — облизнула пересохшие губы.

— Как получилось?

— На учет зверя плавали в дальний конец. Плыли назад — северянка началась. Лесники говорят, давайте пристанем к берегу, переждем. Они к берегу повернули, а Володька не захотел. Ко мне торопился.

— Ты — хорошая…

— Почему? — смотрела на него, и Артем улавливал теплоту ее дыханья. Неожиданно для самого себя поцеловал ее в теплую, высветленную луной щеку.

— Не надо. Володя увидит — рассердится.

Она странно улыбалась, а может, так Артему показалось. Ночью все странно. Поднялась. Вылезла из лодки. Огладила юбку.

— Только, знаешь… не провожай меня. Ладно?

— Как хочешь, — пожал плечами Артем и услышал мягкий шелест песка под ее быстрыми шагами. Долго смотрел в плотную тьму деревьев и домов, куда ушла Рита. Ждал, когда засветится ее окно. Но оно не засветилось, потому что давно заглох трактор.

Народу возле клуба собралось много. Тут и обходчики, живущие в Полуденном, и лесники с кордонов, и рабочие с пилорамы — все тут. Дымили махоркой, в который раз перечитывали объявление о производственном собрании, неделю висящее на дверях, весело, возбужденно переговаривались.

Собрания мужики любили. И полуденские, и те, что издалека, приходили, приезжали, приплывали на собрание, как на праздник, одевшись во все новое. Не бывало, чтобы кто-то опоздал или вовсе не явился без всякой причины. Ведь на собрании можно услышать последние новости, поговорить о своих нуждах, которых всегда предостаточно, послушать других да и вообще посидеть всем вместе. Не так уж часто они видятся друг с другом. Лесники с кордонов, те и подавно рады случаю лишний день побыть в Полуденном, каком ни есть, а центре. Их, живущих круглый год в отдалении, как никого другого, тянет к людям.

Здесь же, в весело гудящей толпе, и Гаврила Афанасьевич. Лесная эмблема на фуражке начищена золой и горит огнем. Редко надеванный темно-синий плащ с ясными, начищенными же пуговицами, шуршит на нем, лицо старика светится радостью. Пристал с каким-то разговором к Ивану. Тот улыбается, но глаза озабочены. На кедровом питомнике коровы повалили забор из трухлявых жердей, изломали несколько саженцев, истоптали всходы — глядеть было больно. Он эти саженцы на горбу из тайги таскал вместе с землей, чтобы корни не высохли, а коровы их единым махом, хоть плачь. Тихон помог поправить забор, да надолго ли хватит. Если бы жерди были новые, но где их возьмешь. Их надо просить у Глухова, а он все тянет.

Стоял Иван с Кугушевым, слушал, что тот говорил, но слова лесника проходили мимо, душой Иван был там, на своем участке, и в глазах стояли сломанные стволики.

Появился Матвей, тоже озабоченный.

— Кончайте курить, давайте в зал, — говорил главный лесничий и подталкивал рабочих к дверям.

Мужики с готовностью потянулись в зал, но сесть норовили подальше от крохотной сцены со столом, накрытым красным. Устраивались на последних скамейках, в углах, где сумрачнее, а значит, поспокойнее. Шибко на виду быть стеснялись.

Артем тоже сел на последнюю скамейку, рядом с Анисимом, одетым в синюю косоворотку. По соседству с ними вертел кудлатой головой Ларион. Вид благостный, под хмельком уж. Подмигивал соседям, щерился — все ему нипочем.

В первом ряду устроился только Гаврила Афанасьевич. Рассудив, что оттуда и виднее, и слышнее. Мужики подсмеивались:

— Ты бы сразу в президиум!

Гаврила Афанасьевич оборачивался, шутливо грозил им пальцем и покидать своего места не думал.

Разговоры и смешки смолкли. К столу президиума шли Глухов, Матвей, Трофимыч, который на всех собраниях вел протоколы. Сели за стол, о чем-то посовещались между собой, и тогда поднялся Дмитрий Иванович.