Григорий Ершов - Холодные зори

— Медведь, — сказал тихо Филе Васятка Адеркин.

— Малыш, — поправил Васятку стоявший рядом пожилой рабочий.

— Неужто Свердлин? — намеренно или просто от большого волнения прошептал Филя.

Чернявый, невысокого роста крепыш, с черной бородкой и усиками, в неизменном пенсне, впившемся своими дужками-держаками в его с легкой горбинкой нос, широко обвел вокруг большой рабочей рукой и с присущей ему силой и такой же страстью бросил в толпу:

— Только мне отсюда видно, товарищи, сколько вас пришло сегодня. Значит, многие жаждут слышать живой голос большевистской правды. Я выступаю по поручению губернского комитета РСДРП большевиков, И буду говорить правду, и только правду, и о так называемой Думе и о Государственном совете.

Филя и Василий стояли далеко, в кольце окружения: отряды дружины сегодня здесь почти в полном составе. Но густой, низкий, очень сильный голос далеко и гулко разносится по Шоссейной, по прилегающим дворам, улочкам и тупичкам, уходя за поселок, к Волге.

— На ветру, возле печной трубы, на ветхой крыше трудновато говорить, я не буду пользоваться бумажкой, а скажу от сердца, по памяти.

— Слушаем тебя, товарищ! — крикнули откуда-то с дальнего конца. Толпа зашевелилась. Люди закашлялись, переступали с ноги на ногу. А кругом зашуршало, загудело. Но тут же стало успокаиваться.

— Товарищи! — оратор обращался в сторону шоссе. Но вот он резко повернулся вправо, к переулкам и тупичкам. И еще раз громко воскликнул: — Товарищи! Многостепенность выборов, введение сразу же чрезвычайно высокого имущественного и иного ценза, начавшийся чрезвычайно резкий и сильный нажим (политический и экономический) даже на те мало-мальские успехи, которые дали прошумевшие по всей стране рабочие стачки и крестьянские волнения, жестокая политика против малейшего сочувствия делу революции со стороны даже привилегированных слоев населения — инженеров, врачей, адвокатов, священнослужителей и офицерства, — все это сразу же показывает, что манифест о созыве Государственной думы, опубликованный в августе, — простая уловка, за которой не стоит не только каких-либо свобод для народа, а наоборот, маячат тени кнута и свинца, уготованных народу. Еще свежи в нашей памяти события, разыгравшиеся на Дворцовой площади у Зимнего в Питере Девятого января.

Снова по толпе прошел гул волнения. Не было, знать, тут людей, которые не прочувствовали бы этих мрачных событий.

— Дума созывается не для народа, — продолжал оратор. — Она созывается, чтобы помочь самодержавию расширить и укрепить свои права. Наряду с еще не собравшейся Думой уже давно действует царский Государственный совет.

«Что же такое Государственный совет?» — можете вы спросить, и я вам отвечу: это — высшее бюрократическое учреждение, в котором в настоящее время сидят: пять великих князей, пять просто князей, двадцать графов, один принц, все министры и остальные — представители высшей бюрократии.

Среди присутствующих раздался смех. Это был гул одобрения такому беспощадному обнажению истины, которую открывал людям этот человек.

— Мы даже не ожидали, что самодержавие в таком нагом виде преподнесет русскому народу свою гнусную комедию. Мы с вами требовали, товарищи, чтобы выборы проводились на основании всеобщего, прямого, равного и тайного избирательного права. Так я говорю?

— Правильно! — одобрительно загудели десятки голосов.

— А нам преподносят двухстепенные выборы для богатых (с высшим цензом) и четырехстепенные для крестьян. Мы все требовали демократическую республику, чтобы вся власть была в руках народа, — нам с вами преподносят законодательную Думу, при которой власть будет в руках Государственного совета и царя. Мы настоятельно и не раз выступали с требованиями, чтобы выборы производились сознательно и свободно, чтобы была свобода слова, собраний, печати, чтобы были возвращены наши товарищи, пострадавшие за политические убеждения, которые томятся в тюрьмах и ссылке за свою любовь к пролетариату и родине.

— Верно! Долой жандармов! Пусть вернут наших братьев, брошенных в тюрьмы, — раздался голос Ермова.

Оратор подождал, пока утихнет аудитория. И выкрикнул:

— Вместо этого на выборы будет накладывать свои грязные руки вся многочисленная свора властей, начиная с губернатора и полицейской сотни в городе и кончая земским начальством со стражником в деревне, а чтобы не было разговора о настоящей воле, об этом позаботятся казацкие нагайки и солдатские пули, а где нужно, так на помощь двинут пьяную черную сотню.

Снова загудела толпа. Стало шумно. Однако оратор привык ко всему. Его голос звучал еще громче.

— Отказывайтесь участвовать в выборах! Долой царскую комедию! Да здравствует Всенародное учредительное собрание! — оратор помолчал. И раздельно, спокойно, но с большой убедительностью сказал: — И на почве этой борьбы против царского обмана мы будем подготовлять всенародное вооруженное восстание. Не от самодержавия, а только на его развалинах мы добьемся истинных прав и истинной свободы.

Держите, товарищи, порох сухим!

Предстоит жестокая борьба против царизма. Все силы на подготовку всеобщего вооруженного восстания!

Вперед же, товарищи, за работу, на борьбу, к победе правого дела народа!

Подоспела полиция, показались казаки. Народ постепенно расходился, укрываясь в улочках, проходных дворах и ближайших домах. Питейные и чайные заведения были сразу же до отказа набиты посетителями.

Оратор в сопровождении отряда дружинников во главе с Прохором Сочаловым, перемахивая через заборы на тихие улочки, спешил к паре лошадей, впряженных в легкую рессорную коляску. Вот он махнул на прощанье рукой провожавшим, кони тронули и с места взяли резвый бег, удаляясь не в сторону губернского города, но наоборот, в глубь междуречья, где, видимо, Медведь должен был еще и еще раз встретиться с группами людей, жаждущих живого слова большевистской правды.

Дневная смена не разбредалась нынче по множеству тропок и не спешила разойтись по домам и халупам, но дружной гурьбой, заливая грязными рабочими спецовками всю призаводскую улицу, валом валила в свой народный дом. Сегодня там наконец-то разрешено начальством дать премьеру народного театра.

И называлась новая постановка особенно зазывно для бурных дней: «Стенька Разин». Необычно и окончился спектакль: весь зал вдруг встал в едином порыве и подхватил напетую артистами со сцены знаменитую французскую «Марсельезу».

гремело под сводами освобожденной на этот вечер для представления народной столовой.

И долго еще после из уст в уста передавали в рабочем поселке и о крамольной пьесе про великого вольного казака волжского Степана Тимофеевича, которого так лихо сыграл конторщик Лекарев, и о французской «Марсельезе», что, почитай, все зрители там пели дружно на новый лад, с такими словами, за которые, знали все хорошо, по головке не погладят.