Григорий Ершов - Холодные зори

А все-таки больше того разговору было о том, как прервал вдруг представление на полуслове и вышел — прямо к артистам на сцену — сам сопредседатель Совета уполномоченных Волжских заводов Степан Митрофанович Кочурин, встал рядом со Стенькой Разиным и громко, на весь зал, зачитал обращение губернского комитета РСДРП и партийных организаций Волжских заводов. Оно содержало призыв к рабочим начать забастовку всех цехов и отделов на каждом предприятии Приволжья.

А о том, что по всей стране прокатился призыв большевиков ко всеобщей политической забастовке, поддержанной рабочими от Питера до Урала и Сибири, от Архангельска и Вологды до Тифлиса и Баку, а в Москве вспыхнуло и с каждым днем разгорается все больше и ярче вооруженное восстание рабочих на Пресне, — об этом и без того уже давно знали почти все в слободе.

Праздничное возбуждение, неуемный окающий говорок, громкие выкрики рождали общий неумолкаемый гул. Волна за волной накатывала расходившаяся рабочая вольница на проходные Волжских заводов. Люди не ждали, пока сработают турникеты, шумными бурливыми потоками обтекали они проходные, устремляясь в заранее широко распахнутые кем-то заводские ворота. Все это происходило достойно и спокойно. Хозяином шел нынче к своим местам тот, кто еще вчера входил сюда униженным и задавленным бесправным положением раба машин и установленных кем-то свыше и без его участия порядков.

Администрация забилась в свои конторки, боясь и нос показать в цеха и пролеты. Станки нынче не включались. Рабочие стояли у своих рабочих мест и горячо обсуждали возникшую ситуацию. Нужна была лишь искра, чтобы вспыхнуло давно аккумулированное в рабочих сердцах чувство гнева и непримиримой ненависти и к самодержавию, и к хозяевам, и к тому подневольному, унизительному положению, в котором находился в те дни человек труда, подлинный творец всего того, чем жили люди на земле.

Администрация знала, что сегодня не будет гудка на работу, и по-своему понимала «право» рабочих не включать станки, ожидая гудка. Но лучше итальянская забастовка, чем русский бунт. Замкнув гудок, дирекция настрого приказала следить, чтобы никто не пытался привести в действие эту арестованную механику. Не учли разве что одной малости — чувства рабочей солидарности, товарищества по классу.

Старый монтер-электрик Центральной заводской электростанции Потапыч, хранитель ключа, по-стариковски засеменил к конторке старшего механика котельной и, войдя туда, молча положил ключ от замка, которым была заперта цепь гудка, на стол Гурия Кисина. Он сидел в окружении членов заводского комитета РСДРП — Сочалова, Василия Масленникова и нескольких других.

— Ты из нас, Василий, пожалуй-ка, самый высокий. Бери, брат, ключик и начинай действовать.

Василий быстро спустился в кочегарку. Топки под котлами хорошо расшуровала молодежь, предводительствуемая Павлом Хромовым, предварительно крепко подпоив приставленного к арестованному гудку охранника, который теперь сладко спал. Прочно, обеими ногами встал Василий Масленников на площадке возле раструба паропровода к гудку, отпирая огромный, словно амбарный, замок. Освободив цепь, он с силой рванул ее на себя и тут же сразу отпустил. И вновь потянул вниз. И вновь отпустил. Поджарый, но мускулистый и сильный, он играл цепью так, словно выстукивал ключом на телеграфном аппарате азбуку Морзе. Традиционный, вошедший в быт рабочего поселка организатор и вожак рабочих масс, заводской гудок непривычно прерывисто и дробно призывал рабочих: «Покидайте цеха, все — на митинг! У нас на заводе всеобщая политическая забастовка российского пролетариата началась!»

Люди потянулись из цехов к главной проходной. Некоторые рабочие уже вооружились железными прутами или пиками со стальными наконечниками.

Площадь возле главной проходной, перед самой заводской конторой, быстро наполнялась: тысячи рабочих пришли сюда.

В глубине высокого, просторного крыльца стоял акционер-директор в окружении своих приближенных, а ниже на широких ступенях разместилась группа из цеховых уполномоченных. Степан Кочурин громко и расчетливо бросал слова-призывы в оживленную рабочую толпу, словно поленья в топку очередного кострища революции.

— Смело вставайте, братья по классу, под наше рабочее красное знамя — знамя священной борьбы за свободу народа. Знайте, это на нашем красном знамени кровь ваших братьев и сестер, отцов и матерей, которых расстреливали на улицах, гноили в тюрьмах, ссылали на каторгу. Под красным знаменем пролетариата и социал-демократии мы начнем наш смертный бой с царизмом и его прислужниками за рабочую правду, за всех угнетенных и обездоленных!

— Долой царя — убийцу безвинных людей! — крикнули из толпы.

И тут же Кочурин подхватил в тон общему настрою людей:

— Сам народ должен решать свои дела в демократической республике, без царя, без господ, без фабрикантов и помещиков! Все фабрики и заводы, все машины и вся земля — народу. На нашей русской земле не должно быть ни богачей, ни бедняков!

Толпа одобрительно гудела.

— Бастовать до полного удовлетворения всех наших требований! — крикнул кто-то.

И генеральный акционер-директор воспользовался паузой в речи Кочурина.

— Сограждане! Дорогие русские люди! — воскликнул он, и пенсне задрожало на его мясистом носу. Слегка порастолкав впереди стоящих, он выдвинулся к ступеням и стал рядом с Кочуриным. — Дирекция создала Совет цеховых уполномоченных, приняла длинный список ваших требований на рассмотрение совместно с вашими представителями. Немалое число требований уже удовлетворено: есть повсюду в цехах бачки с водой, есть уже кое-где и кипятильники, а в субботу введен укороченный день для посещения бани.

— Товарищи! — прервал акционер-директора мощный голос Гурия Кисина. Он только-только поднялся из толпы на крыльцо. — Не поддавайтесь на экономическую программу стачки. Мы начали стачку политическую, и у нас один лозунг: «Да здравствует русская революция, долой Николая Романова, кровавого царя, со всеми его прислужниками!»

— Правильно! — поддержала его молодежь. — Долой царя, кровавого палача народа!

— Дайте досказать господину директору! — истошно кричали из толпы пожилых рабочих.

И генеральный директор, театрально вскинув руки, словно простер их с мольбой к небесам, где обитает всевышний, патетически воскликнул:

— Я горько плачу и призываю господа в свидетели моих чистых помыслов и добрых намерений! Я слезы лью над трагическим непониманием — увы мне! — многими рабочими своего истинного положения!

Но Кисин не стал ожидать его новых излияний.

— Граждане! — крикнул он. — Всеобщая забастовка началась! Выше голову, товарищи! Вперед и только вперед! Никаких уступок хозяевам, верным псам самодержавия!