Григорий Ершов - Холодные зори

Константин Никанорович надвинул поглубже флотскую фуражку и подался было в сторону пьяной толпы, чтобы обуздать не в меру ретивых блюстителей порядка.

— Ты что, отец? — Василек крепко схватил его за руку. — Может, дырку просверлить решил в своей фуражке с их помощью? Иль не видишь? Они ныне хуже зверей. Тверезые-то нахалы и хамы. Тикаем лучше отседа!

И они побежали, огибая столовую за домами. Отец давно остался позади Василия. А тот двинул прямо к ремесленному. Еще издали он расслышал команду: «Выводи! Седлай!» И Васек еще резвее кинулся к каменной школе.

Он спешил сообщить обо всем увиденном командиру разведотряда дружины Алексею Садникову, который, вернее всего, был уже в доме Кочурина. Там нынче и вовсе не ложились.

Еще прихрамывая после ранения, Антон Болотов заканчивал изготовление последней адской смеси для фугаски, а Фрося Курсанова аккуратно, со всем тщанием и предосторожностями наполняла чугунные чрева бомб ручного метания. Когда спешил сюда Васятка, боевикам оставалось наполнить взрывчаткой всего лишь три последних литых стакана-бомбы и ввинтить запал. Эту работу теперь заканчивали вернувшиеся из стачкома Степан Кочурин и Алексей Садников. Еще на рассвете Болотов и Ефросинья в бельевой корзине черным ходом вынесли малый, а чуть позже и большой фугас и укрыли их в подполье дома, где размещался основной арсенал рабочей дружины.

Теперь они унесли в узле и чемоданчике три ручных бомбы в каменную школу. Там их встретил и показал место нового боевого арсенала дружины Борман.

Старший Адеркин, торопко шагая, подходил в это время к перекрестку большака и знаменитой Заводской улицы, на стыке которых и стояла школа. У ворот он увидел целое скопище саней, груженных поленницами дров. Крестьяне оставили их со вчерашнего базара, а лошадей вместе со сбруей увели, видно, еще с вечера на съезжий двор.

Неожиданно кварталом ниже на большак высыпала гурьба пьяных околоточных. Они взяли направление в сторону губернского города. Дойдя до следующего перекрестка, городовые открыли беспорядочную пальбу по дому Кочурина. Адеркин-старший знал этот дом и очень уважал Степана Митрофановича и за его мастеровитость, и за большой авторитет среди заводских.

Васек Адеркин в эту минуту только что выбежал черным ходом из дома Кочурина после короткого рапорта Алексею Садникову о пьяных полицейских у столовой и о построении казацкой сотни близ ремесленного. Там он и получил задание самого Кочурина поднимать людей, резать телеграфные столбы, рвать провода, чтобы нарушить всякую связь с губернским городом. Слышал он и беспорядочную стрельбу по дому, удары прикладами в парадную дверь и в ворота. А когда он выскочил на большак, услышал, как рвануло и ухнуло что-то, напоминающее фугас, с которым он практиковался не однажды на занятиях в лесу. Раздались крики и стоны, Василий мысленно обругал себя последними словами за то, что, уходя из дому, не прихватил своего «винчестера». Как бы он пригодился теперь! Дело-то, видать, заварилось нешуточное. В одной рубахе его командир Алексей Садников только что скрылся в боковом тупичке. А за Кочуриным, который выпрыгнул из окна, гнался здоровенный околоточный, из тех, что некогда производили обыск в домике у Василия. Тяжело дыша, в накинутом на плечи ватнике и в шапке, Кочурин пробежал мимо, не заметив паренька. Васек подождал околоточного и, когда тот поравнялся с ним, сделал ему подножку. Тяжело рухнул ниц верзила околоточный. Его картуз, поблескивая кокардой, еще катился по мостовой, когда расторопный дружинник сверху насел на детину и успел выхватить из кобуры полицейский наган. Околоточный пытался вскочить на ноги, и тогда Васек саданул рукояткой нагана по обнаженной голове. Тот крякнул и затих, видимо потеряв сознание.

Всякое пришлось повидать на своем коротком веку Васятке, и сейчас, будто освещенная молнией, в памяти вспыхнула одна из незабываемых картин трудного детства. Лесная заснеженная дорога. Путаясь в глубокой колее, в больших не по росту валенцах, пытался шестилетний карапуз перебраться на ее другую сторону. И вдруг из-за поворота выскакивает запряженная парой резвых гнедых коней кошева с кучером на покрытом красным ковром широком сиденье.

— Сто-о-о-о-ро-онись! — звучит в ушах. И сразу — удар, красные молнии, оранжевые огни в глазах, а потом огромная тяжесть навалилась, давит, корежит, терзает его щуплое тельце что-то чудовищно страшное.

— Сто-о-о-ро-нись! — еще раз слышит он. И затем — стылая тишина, а после белое пламя, знойный жар и такая слабость, что ни пальчиком, ни даже веками глаз не пошевелить.

«Сто-о-о-ро-нись!» — почему-то и сейчас звучит в ушах Василия грозный и страшный своим безразличием оклик возницы.

Молодой дружинник понимает, что впервые в жизни свалил и подмял под себя такого здоровяка. И он еще раз с силой ударил его. «Очухается, ишь какой боров!» — мелькнуло где-то в дальнем уголке мозга. А в ушах уже грозно и мстительно зазвучало: «Сто-о-о-ро-нись!»

Прихватив наган, Василий двинулся вслед за Кочуриным.

Когда подбежал к каменной школе, там уже было немало людей. Кочурин, красный от большого напряжения, один выволакивал на середину большака сани с дровами, с другими дровнями безуспешно возились ребятишки, но даже сдвинуть их с места мальчишкам никак не удавалось. Кочурин поспешил к ним на помощь. И тут Васек увидел отца. Константин Никанорович деловито ощупывал зубья ручной пилы. Рядом с ним, пьяно и добродушно ухмыляясь, стоял закадычный Марусин дружок Фирсан Баков, а его дочери Глафира и Олимпиада лопатами подгребали снег, чтобы снежным валом перегородить большак. Константин Никанорович передал было вторую ручку пилы Фирсану, деловито поплевал на свои ладони, но тут увидел Василия и заворчал:

— Куды тебя черти носят? Вишь, в дымину с утра Фирсанушка! Бери пилу — да почали.

Василия не надо было уговаривать. Схватив пилу, он приложил ее к самому низу ближайшего телеграфного столба.

— Ну и есть ты, Василий, тёпа тёпой. Чё зенки пялишь? Пилить надо высоко, столбушок пригодится для закрепления досками, — деловито поправил сына Адеркин. — И-э-эх, голова садовая! Знать, николи этих баррикадов и не видывал. Давай! — и отец, рванув пилу на себя, сразу сделал глубокий запил.

А рядом племяш Игнат Степанов, коренастый крепыш с лицом крестьянина, плотницким острым и тяжелым топором звонко подрубал другой телеграфный столб.

Почти одновременно оба столба рухнули вершинами на большак, взметнув фонтаны льдистой крупки.

— Папань, — смекнул-таки Васятка, — коли ты эти штуковины повидал, бери команду, указуй, куда что наваливать, — и чуть было все дело не испортил.

— Ты чё, ты чё! — заворчал отец. Лицо его налилось краской, глаза гневно засверкали. — Ишь, удумал, стервец. Али хошь меня в главные сицилисты записать? Не гожусь я в политики, пусть иные, головастые командуют.