Григорий Ершов - Холодные зори

С Василия беспечность словно ветром сдуло. Быстро сорвал с головы шляпу, схватил перевязанной рукой свою тросточку чуть пониже набалдашника и прикрыл ее шляпой, а сам уже ворошил свои с таким тщанием уложенные волосы. Потом выхватил у Петра его парадный шелковый платочек, запихнул в кармашек своего пиджака, лихо выставил наружу уголком. Обняв свободной рукой шею Петра, он вдруг пьяно забормотал:

— А стерву-у Маньку… — и он грязно выругался.

Так поздно можно было возвращаться разве что с ярмарки, где рестораны работали за полночь.

Жители слободы знали, что извозчик никогда не повезет по ее темным, грязным и небезопасным ночью улицам, а высадит пассажиров, не доезжая до большой шоссейки.

Петя, конечно, сразу понял и оценил маневр своего расторопного ученика. Он с охотой принял на себя роль крепенького дружка, которого еще не сморила после кутежа длинная дорога, не опьянил свежий воздух.

Он тоже намеренно стал разговорчив:

— Ну чего ты, не расстраивай своего здоровья, дружка, тьфу ее к лешему, бабу грязную! Пойдем, родной, домой.

— Не-ет, не-е-е пойду, а чё ты хошь, чё хошь? — выкобенивался Василий. — И где наши салопчики? Тю-тю!

— Успокойся, милый. Вон, мотри, господин-от пристав, — сразу повысив на несколько чинов в звании и умышленно спутав понятия жандармерии и полиции, затараторил Петр. — В холодную, да-а-с, всех безобразников-с, особливо который блюсти себя не могёт или что. А мы пойдем сейчас, по косой хватим. И согреемся. А? Дружка? Эй, да не спи ты, окаянная твоя душа! Топай!

— Косушечка, Гриня, милый ты мой, родной, — и Василий опять смачно выругался.

Жандарм направился к гулякам.

— Откель это, люди добрые, позднь такую?

— Су-уки-и-н с-сын, — вдруг прохрипел Василек, и его рука поползла к Петиной шее, а корпус подался вслед за пьяно расслабленными ногами куда-то в сторону темных окон школьного здания.

Это было уж слишком. При жандарме и пьяница не смел так распускаться. Петя даже малость струхнул. А Василий уже валился в его сторону. Вот он ухватил Петра за шею и пьяно повис на нем.

— С-с-те-ер-ва-а Манька, — снова повторил первую фразу своей роли Васек. — И ямщик с-стер-ва, — бормотал пьяный в лоск дружок.

Теперь Петр понял всю его игру. Тут не могло не осенить.

— Сам ты трухляк саратовский, — взвился Петр, — ну куда она двоих, мне что — под кровать? Еще друг называешься. Сказывал, сунь трояк ямщику! Нет — рупь, и баста! Вот и тащись теперь с тобой пёхом. А шубки-то тю-тю! Пошел ужо, лопоухий.

Вот этого ему Василий долго не мог простить. Это была уже явная месть за переигрыш. Но все-таки хорош гусь. Уши у Василия как уши, а вот у Петра они и впрямь были не маленькие, и он, страдая от этого, старательно их скрывал под копною длинных волос. А обвинил теперь в собственной лопоухости своего дружка Василия.

Жандарма такая обычная в этих местах громкая беседа подгулявших друзей, видимо, успокоила. И он даже документов не проверил.

Хотя обстановка была тревожной. Не раз уже доносились сюда полицейские свистки, слышался требовательный стук в калитки и в ворота. Видимо, все-таки полицейские ищейки напали на след и разыскивали по дворам листовки, а прежде всего, конечно, тех, кто мог их подбросить.

Когда друзья были снова дома и, не зажигая света, укладывались спать, Василий не вытерпел и проворчал:

— Стоило выряжаться в эти костюмы. Пьяни среди рабочих поболе. А разыгрывали-то мы все равно пьянчуг-простолюдинов.

— Равно, да не лыко, — отрубил Петр. — За купеческого сынка ваше благородие приняли-с, господин Адеркин. Не то проверили бы документики. А уж тогда добрались бы, как пить дать. А так, вишь, сошло все нам, и шито-крыто.

— Тоже мне конспиратор! — язвительно проворчал Василий. — Осень лютая на дворе, а мы в костюмчиках по городу разгуливаем. Продрогли, аки тать в нощи.

— Так в дымину ж пьяные! А шубы у Маньки твоей забыли, не то у извозчика! — отшучивался Петр.

— Спи, бывай, философ! — вконец обозлился Василий, натягивая свое модное деми-пальто на голову, чтобы теплее было спать.

Визит к доктору ничего не дал.

— Да, батенька, — сказал единственный на весь город земский врач, который лечил и нервные заболевания. — Думаю, это — нервный ступор. Купите валериановый корень, может, будет полегче, но заставить двигаться ее ноги ни я, голубчик, ни мои лекарства не смогут.

Всю дорогу до Бежицы Григорий не сводил глаз со своей тяжело больной сестренки.

Маринка, кажется, и не заметила, что брат привез ее в их старый бежицкий дом. Теперь сидит она в светлой и теплой комнатке в удобном венском кресле с причудливо изогнутой спинкой и удобными подлокотниками.

На окнах яркими красными огоньками приветливо светит садовая герань. Широкие желтые половицы пола чисто вымыты, и от их блеска комнатка кажется очень торжественной и большой.

Только ничего этого не видит Маринка. Она не чувствует даже, что на стуле возле овального стола, покрытого белоснежной новой скатертью, сидит и грустно смотрит на нее приземистая, но крупная, с большим крестьянским лицом женщина. Это родная сестра ее матери Ефросинья Силантьевна, ее родная тетя Фрося.

К вечеру была приготовлена и комната, в которой теперь будет жить Маринка. Фрося старательно взбила перину, застелила ее свежей простыней, положила подушки, а брат помог Маринке перейти сюда и оставил одну. Механически, ни о чем не думая, словно ничего не видя, Маринка с трудом разделась, молча легла в постель и натянула на себя ватное одеяло. Ей снова было холодно. Так, с открытыми глазами и без единой мысли в голове, пролежала она до рассвета. Несколько раз на цыпочках к ее кровати подходили то брат, то Фрося. Григорий с силой разжал десертной серебряной ложкой ее плотно стиснутые зубы и влил в ее сухой рот настой валерианового корня. Маринка проглотила настой, но сон не пришел.

— Какой уже день по-настоящему корки хлеба во рту не держала, — шепотом пожаловался в соседней комнате Маринкин брат. Но Фрося в ответ лишь тяжко вздохнула и вышла на кухню приготовить Григорию поесть перед работой.

Фросину беду не сравнить ни с пожаром, ни с наводнением, ни даже с эпидемией холеры. А то, что постигло ее в этом злосчастном году, было вместе с тем немалым горем и для Григория, и для Маринки. Только нельзя сейчас Маринке знать и половины того, о чем она когда-никогда, но должна будет узнать.

Тяжелое, хуже не бывает, время выпало.

Рождество в Спиридонках было горькое и сухое, а новый, 1904 год и того хуже. Дедушка всю зиму болел, работать и вовсе не мог. У него вздулся живот. Поначалу думали, от голодухи, но вызвали фельдшера из Старинников, тот сказал — закупорка мочевого пузыря, медицина бессильна. В больших муках, но с ясным взором (его глаза виновато и печально смотрели на Наталью Анисимовну, будто говорили: «Прости, мать, не сумел пожить доле, пособить в хозяйстве»), не проронив ни слезинки, не издав и единого стона, отошел в первые дни нового года дед Силантий. И даже скрипочки его сладкозвучной не осталось на добрую память о нем. Унес ее фельдшер за визит — сынок у него подрастал смышленый, так он сам предложил Спиридоновым такую расплату за пользование больного. Да больной-то недолго протянул. А долг платежом красен.