Иван Коробейников - Голубая Елань

Он вышел на главную улицу города. Здесь царило необычайное оживление. Спешили пешеходы. Сверкая лаком, пуская окнами солнечных зайчиков, мягко разворачивались автобусы. Окна магазинов манили пестротой товаров. Константин зашел в гастроном.

Молоденькая продавщица в белом переднике, с пышной грудью и большими голубыми глазами, кокетливо щурясь, завернула ему бутылку коньяку и банку сардин.

— Пожалуйста!

В ответ он посмотрел так, что продавщица смутилась. Довольный, улыбаясь, вышел из магазина.

— Константин Васильевич! — раздался за спиной незнакомый голос. Гонцов все еще продолжал улыбаться, но что-то вдруг кольнуло в сердце. Он оглянулся. К нему шел бородач, одетый поверх засаленного полушубка в грубый брезентовый фартук. Было странно видеть по-зимнему одетого человека. Да и весь он был какой-то ненастоящий. Шел неуверенно, в безжизненных глазах стоял немой вопрос: не ошибся ли я?

— Ты, што ли, Константин Васильевич? — уже вяло, как бы совсем не веря в возможность такой встречи, спросил он. Но не успел Константин ответить, как бородач убедился: нет, не ошибся. Подобие улыбки скривило его лицо.

— Ну, так здравствуй, Константин Васильевич!

Гонцов задержался с ответом. И снова тень смятения промелькнула по бородатому лицу. Теперь наверняка зная, что не ошибся, человек, возможно, раскаивался в сделанном. Но Константин действительно не узнавал. И это смутило его.

«Кто? Где мы встречались? — рылся он в памяти. — Может, не надо узнавать?»

Так и стояли они минуту, мешая прохожим.

— Не узнаешь?

«Нет», — хотел ответить Гонцов, но тут память подсказала, и он непроизвольно воскликнул:

— Максим Трофимович!

— Он самый! — Откровенное удовольствие изобразилось на лице Максима. — Я даве еще, как ты в магазин заходил, заприметил тебя. Да ведь это, говорю, Василия Аристарховича сын — Константин Васильевич. Дай, думаю, дождусь. Так оно и есть.

Максим, забывая все то горькое, что было связано с Гонцовыми, радушно пожал протянутую Константином руку.

После первых приветствий говорить было не о чем.

— Узнать-то тебя трудно, — сказал Максим. — Поди начальник какой? А я вот, — он поднял натруженные руки и застенчиво скользнул глазами по рукавам, в дыры которых клочьями вылезала рыжая шерсть, — дворником.

— Где? — чтоб только не молчать, спросил Константин.

— В управлении коксохимкомбината. Недалеко тут. — Максим неопределенно махнул рукой.

Они снова помолчали.

Идти к Максиму Константин, конечно, не собирался. Но стоять на тротуаре было неудобно. И некое смятение его чувств не могло укрыться от глаз Максима.

— Ты, Константин Васильевич, не сомлевайся, — доверительно произнес он. — У меня документы чистые. Я с открытой душой к тебе.

Гонцов словно не слышал. Глядя в упор, сказал:

— Постарел ты…

— Года, Константин Васильевич, года. А пережить-то что довелось. С корнем, значит, меня подрезали. Нет, не раскулачили. Напрасно не скажу. А только ходу никакого. Сам ушел. Всю домашность им оставил и ушел. Уехал. Потому — невозможно стало…

Константин незаметно наблюдал вокруг. Ему казалось, проходящие люди с любопытством присматриваются к ним. Вот какой-то мужчина, бритый, в очках, даже остановился, делает вид, что рассматривает витрину, а на самом деле скорее всего прислушивается к их разговору. Мохнатый тарантул страха неприятно пощекотал в груди Константина.

— Может, пойдем к тебе, — сказал он. — Чего стоять?

Куда девалась былая Максимова гордость.

— Господи! Да я… я с полным удовольствием, — засуетился он.

Шли один за другим. Максим впереди. Говорить было неудобно.

В конце квартала свернули влево. Пошли рядом. Глубоким и узким, как тоннель, подъездом вышли на огромный двор. Весь изрытый, он был завален мотками рыжей проволоки и черными трубами. Тут и там возвышались беспорядочные кучи бутового камня. Пахло известкой и карболовой кислотой. Где-то в самом дальнем углу задорно пофыркивал движок. Константин с досадой посмотрел на испачканные сапоги.

Каморка, в которой обитал Максим Базанов, находилась в полуподвальном этаже и единственным квадратным окном выходила на соседнюю улицу. За пыльными стеклами двигались ноги прохожих, и тени их на противоположной стене, потрескавшейся, покрытой темными пятнами сырости, то сходились, то расходились. Что-то тревожное было в этом метании. Казалось, комната населена призраками. Константин уже раскаивался, что пошел за Максимом.

— Вот тут и живу, — скидывая брезентовый фартук, сказал хозяин. Он опять, как на улице, криво усмехнулся, и его заметно поредевшая борода, прошитая сединой, обидчиво встопорщилась.

— Садись, Константин Васильевич, — пригласил он, подвигая единственный покосившийся табурет.

Константин сел к низкому столу, ничем не прикрытому, грязному, залощенному до блеска. Огляделся. Максим перехватил взгляд гостя и сказал:

— Один живу. Марфа у Кольши осталась. С Ефросиньей. Женился ведь он-таки на Фадиной девке. Ну, вот, Марфа, значит, с ними. Не пожелала ехать.

И, видимо, желая хоть как-нибудь сгладить тот беспорядок, который царил в его одинокой квартире, Максим убрал со стола закопченный чайник, смахнул на пол рукавом полушубка хлебные крошки и сел, приспособив для этого грубо сколоченный сундучок на полозках.

— Вот уж правду говорят: гора с горой не сходится…

Константин молчал.

Все время, с первого момента встречи и до сих пор, какие бы мысли ни приходили ему в голову, он чувствовал, что какая-то неясная и тем более неодолимая сила удерживает его около этого человека. Возможно, были то неожиданно затронутые воспоминания детства, навсегда остающиеся для нас лучшей порой жизни, или скрытая до сих пор тоска по родным местам, или просто любопытство — Константин не знал. Однако он не мог уйти, не поговорив с человеком из того мира, и, положив на стол все время мешавший ему сверток, предложил почти искренне:

— Может, выпьем, Максим Трофимович?

Максим этого не ожидал.

— Да что ты, Константин Васильевич! Спасибочко… Я… Да я, с премногим удовольствием. Только ты брал-то, поди, по какому случаю? Гости, поди, у тебя?

— Ну, что там, — махнул рукой Константин. — Какие там гости. Хотел сам выпить. А тут вон как получилось. Встречу с земляком не обмыть — грех.

Максим слезливо скосоротился.

— Не моргуешь, значит, мной? Спасибо. А вот они, — он махнул неопределенно рукой. — Ты знаешь? Ведь Степку-то Грохова председателем Совета выбрали… Да-а…

И обида на «активистов», тоскливая, одинокая жизнь всухомятку толкнула Максима к шкафчику — фанерному ящику, прибитому к стене.

Он достал серый, бог весть когда мытый, стакан и глиняную кружку с выщербленным краем. Дунул в стакан и, посмотрев на свет, поставил перед Константином. Максим никогда не питал привязанности к Гонцовым, да и Костя в иных обстоятельствах не согласился бы на такое панибратство, но теперь они оба не хотели ничего замечать. Даже грязный стакан не вызвал в Константине — человеке щепетильном в этом деле — чувства брезгливости. Он занят был тем, что перочинным ножом вспарывал консервную банку. Отогнув кое-как искромсанную крышку, он придвинул консервы к Максиму.