Иван Коробейников - Голубая Елань

— Рыбка по суху не ходит, без воды не может жить…

С первой же кружки глаза Максима заблестели. Он путано, с отступлениями и мельчайшими подробностями начал рассказывать о своей жизни в Застойном. Гонцов слушал, положив голову на ладони. Все это он знал, правда, не из жизни Застойного, но разве не то же самое происходило по всей стране. Ничто не могло уже тронуть его сердце. Было неприятно, что коньяк почти не действовал. А о том, о чем хотелось спросить, казалось, легче было спросить будучи пьяным.

— А как там Степанида живет? — наконец спросил он, не в силах таить от себя того, что, собственно, и привело его сюда.

— Стянька-то? — Максим замялся. — Стянька что! Молодое тело заживчато, а молодое сердце забывчиво. Видать, сперва о тебе шибко тосковала, опосля сошлась с Тимофеевым. Девка у них уже. Бригадиром Иван-то в тракторном отряде.

— А как там?.. — Константин хотел спросить, как ребенок и был ли он, но у него не повернулся язык. Максим понял.

— Сын-то твой? Растет, — сказал он, видя, как побледнело Константиново лицо.

«Значит, сын», — чувствуя слабость во всем теле, подумал Гонцов и досадливо поморщился. Делая вид, что ему неловко от выпитого вина, он провел рукой по лицу.

— Ошибаешься, Максим Трофимович. Что у Степаниды сын, в том моей вины нет. Понятно? Нет! Значит, и сына нет. Нет сына у меня! — почти выкрикнул он. — Неверная Степанида оказалась. Знаю, многое болтали тогда, что будто скрылся я, от советской власти бежал… Я, кандидат партии, от советской власти бежал! Враки! Врага во мне искали… А я от позора бежал. От обиды скрывался…

Максим отодвинул кружку и уставился на гостя… Он уже раскаивался, что привел Константина к себе. Черт его знает. Вишь, как кричит! На больное место наступил. Ничего не скажешь: вывернулся он ловко. А все-таки не зря его искала ГПУ. Уж кому-кому, а ему, Максиму, хорошо известны все Костины повадки.

— Ты это, Константин, напрасно, — сказал он.

— Что напрасно?

— Насчет Степаниды-то. Напрасно говорю. Сын вылитый в тебя.

— А я еще раз тебе говорю: нет у меня сына. Нет! — коротко отрубил Константин.

Наглая ложь отрезвила Максима. Человек прямой и открытый, он не мог терпеть неправды. Как бы ни враждебно когда-то был он настроен к Степану Грохову, обида, нанесенная Стяньке, которую он знал примерной девкой и на которой одно время даже прочил женить своего Кольку, обида, нанесенная не кем-нибудь, а отцом ее ребенка, человеком, которому она отдала свою доверчивую юность, до глубины души оскорбила его.

— Вон оно что, — мрачно произнес он. — Вот какой ты, значит, человек. И от отца и от сына отказался. Так…

Константин побледнел.

— Ради идеи я от всего откажусь! — сказал он деревянным голосом и встал…

Самые противоречивые чувства теснили сердце Константина Гонцова, пока он выбирался из двора, куда завел его Максим… В голове помутилось от выпитого и от нахлынувших воспоминаний. То, что, казалось, ушло безвозвратно, с новой силой держало его в своих руках.

С этого дня он стал раздражителен. Работа утомляла его. Неотвязно мучил вопрос: как быть? Что, если найдутся люди, которые докажут его виновность? Усков? Нет. Насколько известно ему, этот угодил-таки на Соловки и, кажется, умер. Леватов? Для него теперь главное — тоже следы замести… Кокосов?..

Гонцов холодел: как, оказывается, много еще не разрублено узлов, связывающих его с прошлым. А Стянька? Поверила ли она его письму? Как она к нему отнеслась? Так, значит, сын… Сын! И от него отказался, как от отца… Как это говорил Дольский: «сик транзит»… Главное — нельзя верить людям. Может быть, даже и сейчас он, Гонцов, живет под тайным надзором. Стоит оступиться — и тогда… Все припомнят…

Гонцов стал подозрительно присматриваться к людям. Во всех глазах ему мнилось тайное наблюдение за ним. Он заглядывал в них, как в глубокий колодец, и боялся. Ну, конечно же, притворяются добренькими. Даже внимание Елены — его новой гражданской жены — раздражало. Как-то перед самым маем она заметила:

— Костяньчик, ты болен? На тебе лица нет.

— Тебя переживу, — сухо ответил он.

Елена надулась. Демонстративно сорвала с себя и бросила яркий заграничный джемпер — подарок Константина. Этот джемпер был давнишней мечтой Елены, и если уж она так поступила — значит, дело плохо. Чего доброго, пожалуется своему отцу. Константин начал уговаривать жену. Она разревелась.

— Черт с тобой, — сказал Константин и хлопнул дверью.

Поздно ночью вернулся пьяным. Утром не вышел на работу. Вечером заявился тесть. И с порога начал: как можно так по-мальчишески вести себя. Перед праздником на базу поступают товары, он, Гвоздилин, крутится, как белка в колесе: везде надо поспеть. За кладовщиками тоже глаз да глаз нужен. В суматохе не догляди — хапнут. А помощник пьянствует.

Костя поморщился: «Нажаловалась-таки…» Зная, что тесть не поверит, сказал:

— Понимаешь. С желудком что-то не в порядке.

— Выпей касторки.

В груди Кости кипело, но он сумел сдержаться. Встал. Позвал Елену. И заговорил с ней так, как будто никакой ссоры между ними не было.

— Леночка, приготовь что-нибудь закусить.

После первой же рюмки Гвоздилин стал добрее. А после второй начал хвастать, что снабжение он поставил на должный уровень и что к Первомаю премии обеспечены.

Последние дни перед праздником Костя работал очень старательно. И тревожные мысли как будто отступили, но нет-нет да и саднило в груди, как от занозы.

Наступил май. Премию и верно дали в размере месячной зарплаты.

В конце июня, получив очередной отпуск, Константин неожиданно заявил жене:

— Я съезжу в деревню на денек.

— Зачем?

— Метрики надо. В отделе кадров требуют.

Елена стала собирать чемодан.

— Не надо. Я же сказал, что на денек.

На вокзале он долго и внимательно рассматривал расписание поездов. У касс толпились очереди. Двигались медленно. Под сводом вокзала гулко кричал репродуктор:

— Граждане пассажиры! Поезд Челябинск — Рудогорск вышел с последней станции. Принимается на третий путь…

— Один билет до Голубой Елани, — сказал Константин в кассовое окошечко и сам удивился. Он никак не мог представить себе Голубую Елань станцией. Перед глазами невольно возникала лесная поляна, вся голубая от незабудок. Что-то дрогнуло в нем, и, зажав в кулаке крошечный картонный билетик, он стал протискиваться к перронным воротам.

…Весь последний перегон до Голубой Елани простоял у окна. По этой, недавно построенной дороге он ехал впервые. Было странно видеть из вагонного окна с детства знакомые и с трудом узнаваемые места. Все оборачивалось своей какой-то новой неожиданной стороной… Там, где стоял непроходимый лес, где в тени сосновых лап он запомнил хранилки подсочников, теперь малиновым огнем иван-чая пылали широкие вырубки. Черные пни обрастали трепетной молодью. Болотины, по которым он когда-то бродил с ружьем, болотины с кислым запахом гнили и вяжущей язык рыжей водичкой (тогда, казалось, не было ничего вкуснее ее), с зыбкими кочками, на которых заедали его комары, — все эти болотины теперь были сплошными луговинами, и уже то там, то тут виднелись на них ровные ряды скошенной травы и круглые шатры копен. И все это с высокой насыпи и узнавалось и не узнавалось и тем самым еще больше волновало Константина.