Иван Коробейников - Голубая Елань

Константин вышел из хранилки. При свете солнца лес был больше похож на тот, каким он видел его пять лет назад. На коре блестела янтарная смолка. В белой кипени кашки тяжело ворочался зеленый с бронзовым отливом жук. Все выглядело празднично. Даже разбитая молнией сосна, падение которой он слышал ночью, не нарушала тихого умиротворения, царившего в лесу после бурной ночи.

— Вот так же когда-нибудь возьмет и свалит меня, — скорее рисуясь, подумал Константин, глядя на поверженное дерево.

Но нет, он не беззащитное дерево. Он еще постоит за себя. Степанида, видимо, приняла его письмо как должное, не догадываясь о истинной причине его бегства. Да иначе не могло и быть. Ведь она любила его. А может быть, и теперь продолжает любить?..

Острое волнение охватило Константина. Он быстро зашагал, смиряя горячие толчки сердца.

Около Городища — крутого холма близ Застойного, покрытого низкорослой кудрявой сосной, где, по рассказам стариков, когда-то была крепость древних жителей этих мест, — лежало болотце. Застоинцы прозвали его Гусиным. По весне оглашалось оно гоготом драчливых гусаков, писком цыплят и веселыми криками юных пастухов. Рыжие коршуны чертили весеннюю голубизну неба. Гусята спешили под материнское крыло, а детишки громко вразнобой кричали:

Боялся ли прожорливый хищник криков, верил ли детскому предупреждению, но только, сделав широкий круг, он улетал за Городище. Пастухи ликовали.

Когда-то и Костя вместе со всеми кричал:

У болотца Константин остановился и расстегнул ворот рубахи, вдруг ставший тесным. Вытер с лица пот. Сколько было сверстников, а к кому зайти?.. Оказывается, у него не было друзей. Он стоял в раздумье и не видел, как с высоты Городища, притаившись за корявым стволом сосны, следил за ним человек. Испуг и любопытство светились в его глазах. Он сопел носом, что-то припоминая.

Это был Цапуля.

— Батюшки! — шептал Цапуля. — Да неужто он?..

Чтоб убедиться, что ему не мерещится, Цапуля протер глаза. «Он! Право, он. Ага, приехал, значит. Хи-хи! Справочка, может, опять потребовалась? Дудки!» Цапуля грязным кулаком вытер мокрый рот и вздохнул. Тот, за кем он следил, миновав огороды, поднимался в гору.

Бывшего застоинского председателя охватило смятение чувств.

«Как же это так? Костя Гонцов жив, здоров — вон какая морда, кирпича просит — и разодет как картинка. Может быть, еще и начальник какой».

Константин между тем входил в один да переулков Забегаловского края. Босоногий мальчишка, шмыгая разбитым носом, рассказал ему, где живет теперь уже бывшая школьная сторожиха Анисья. Дома была одна Вера. Она стояла над корытом и жамкала какие-то серые застиранные тряпки. Подняла красное от натуги лицо, поправила мыльными руками растрепанные волосы и — ахнула. Начала прикрывать обнаженную грудь.

— Ну, здравствуй, — сказал Константин. — Да не закрывайся. Я тебя и не такой видел. — В лице Веры выступило то звероватое выражение, какое он знал в ней раньше.

— Здравствуйте, Константин Васильевич. Как это вы надумали?

— А вот надумал. — Он вышел из-под полатей, где ему неудобно было стоять. Вера мокрой ладонью вытерла лавку.

— Садись, гостенек дорогой!

Через минуту, одетая в цветное нарядное платье, причесанная, она деловито сновала по избе. Поставила самовар, сварила яиц, нарезала хлеба. На столе появилось вино. Делала она все это быстро, но Константин видел, что это была уже не та отчаянная Верка. Платье висело на ней, как на вешалке. Вокруг глаз и около губ лежали морщинки. Что же — и для Веры не пряником были все эти годы. Из колхоза она ушла. На других горб гнуть неохота. Помогала матери по школе. На одном пайке широко не шагнешь. Умерла дочь. Вера вышла замуж. Парень ничего, но глухонемой. Смотрел всегда — жуть одна. Пьяный бил, не мог простить девичью ошибку. Разошлась с ним. Сезон работала в леспроме на подсочке, но поссорилась с проммастером, вернулась домой и вот опять с матерью, как сама Вера выразилась, «перебиваются с кости на камень». Мать — в колхозе. Она? Да вроде бы тоже в колхозе, но выходит на работу через два дня на третий — прихварывает.

О себе Вера рассказывала сбивчиво, торопливо. Неожиданный приезд Константина испугал и обрадовал ее. Робкая надежда вдруг затеплилась в ее опустошенной душе. Она не знала, как себя вести. От этого волнения скуластенькое худенькое личико ее разгорелось и стало даже по-прежнему привлекательным.

Константин с удовольствием выпил и закусил. Сидели, разговаривали. Из несвязных рассказов Веры он узнал, что Стянька на днях проводила Ваню в бригаду и теперь с детьми живет одна.

— Подумать только, — рассказывала Вера, — бессовестная какая. Сама повешалась ему на шею. До этого в леспроме таскалась, да отцу стали говорить. Сам активничает, а дочь долгие рубли загоняет. Привез он ее. Так она в отряд поварихой пошла, чтоб только мужика себе залучить. Такая, такая… — Вера пренебрежительно сморщилась, подыскивая определение, — противная! Ей ли не муж доставался. Так нет — вильнула хвостом. Теперь и с этим… Нет его дома, так мужики — то Колька (с Фроськой по-комсомольски окрученный), то Мишка Фролов (этот издыхат все, холостой ходит) — не выходят от нее. Все будто радио ходят слушать. Хи! Глядишь, третий громкоговоритель будет. А Иван, как слепой, скажи, готов на руках ее носить.

Константин слушал мрачно, накручивая на палец черную прядь волос. Думал о Степаниде. Про себя он решил, что сегодня же сходит к ней.

Тимофеевы жили в доме выселенного Важенина Спиридона Малушка. Солнце только что скрылось, и длинное узкое облако, неподвижно висевшее над лесом, казалось, было оковано золотом. Константин, нагибаясь, ступил через подворотню разбитой калитки и увидел: на месте амбаров и темных навесов одиноко стояли толстые столбы. К одному из них была прикручена проволокой высокая тонкая жердь, перечеркнувшая полнеба.

«Вот оно, радио, — злорадно усмехнулся Константин. — Хотел Ваня хоромы построить, а забрался в готовенькое и то не уберег».

В темных сенях пахло хлебным квасом и смородиной. Было тихо.

Константин осторожно потянул на себя дверь. В кухне никого не было.

— Кто там? — раздался из горницы приглушенный голос. За ним последовала тихая возня и детский смех.

— Не балуй! — продолжал тот же голос, строго-ласковый. — Будешь баловать — придет волк и унесет тебя.

— Мама, а он, волк, какой? Как Сашин Соболько? Ага?

— Нет. Соболько добрый, а волк злой, злой. Лежи. Я пойду посмотрю.

Послышались шаги. Константин невольно прислонился к косяку. Сердце его забилось часто и гулко.