Иван Коробейников - Голубая Елань

— Ну, уж ты слишком, Машенька!

— Чего слишком? Правый уклон припишешь?

Наступила неловкая пауза.

— Ой! Что я расфилософствовалась! — спохватилась Мария Васильевна. — У меня же пригорело там все. — Она поспешила в кухню, откуда действительно тянуло горьковатым дымком. Вернулась с подгоревшими лепешками.

— Ну вот видите, что наделала. А ты что, Алеша?

— Спасибо, Мария Васильевна. Я сыт уже. — Он стоял у большого книжного шкафа и всматривался в корешки книг.

— Что, Алеша, тянет тоже к литературе? Я вот не могу дня прожить, чтоб не раскрыть книгу. Днем, правда, не всегда время есть. Больше ночью. Вот сегодня, когда ждала своего полуночника, Гоголя читала. Люблю Гоголя. Какой язык! Думается мне, что у каждого времени должен быть свой Гоголь. Со своими Тарасами, Остапами и даже с Чичиковыми и городничими. А тебе, Алеша, что нравится? Какой писатель?

— Многие. А больше всех наверное… Чехов, — сказал, немного смущаясь, Алеша. — Я не умею сказать об этом, но у него душа какая-то такая — всего захватывает.

— У тебя хороший вкус, — заметила Мария Васильевна.

На улицу Алеша вышел вместе с Геннадием Андреевичем.

— Знаешь, где МТС? В доме бывшего прасола Батищева. Слыхал такого?

Дом Батищева Алеша знал хорошо. Его показывали ему, когда он был в Таловке на курсах избачей. Один из лекторов на курсах приводил Батищева как пример «паразитирующего элемента», как «паука-мироеда». Алеше представлялось, что живет Батищев в каком-то темном старинном доме с маленькими окошечками. Было интересно посмотреть. Но дом оказался высоким, с большими окнами, богатыми наличниками. На зеленой железной крыше крутился на одной ноге петух. С двух сторон обступал сад, примыкая к тяжелым крытым воротам. Пожалуй, только ворота и говорили, что все здесь под строгим хозяйским глазом. Теперь, когда Алеша подошел к дому, он не узнал его. На месте ворот зиял провал, открывая вид на широкий двор, где в снегу стояли трактора и еще какие-то машины. Изгородь сада повалена, и прямо через сад по выломанным примятым кустам дорожка вела на грубо сколоченное крыльцо, прилепившееся к двери, сделанной из окна. Справа от крыльца за снежными сугробами к столбам, вокруг которых образовались уже проталины, были прибиты две доски. Когда-то они, видимо, были окрашены — одна в черную краску, другая в красную. Теперь же — со следами воробьиных собраний и меловых записей, смытых дождями, ветром и снегом, — были почти одинаково грязно-рыжими.

В самом доме Алеше не приходилось бывать, но и тут бросились ему в глаза новшества в виде тесовых перегородок, низеньких легких дверок, барьеров и крошечного окошечка с полукруглой полочкой-ладошкой под ним. Все это было некрашеное, затертое до черного глянца. Где-то стрекотала пишущая машинка. Массивная дверь со стеклянной ручкой безошибочно указала Алеше кабинет директора МТС.

В то время, как Алеша потянулся к скобке, за дверью раздался недовольный голос, и Алешу чуть не сбил с ног пробкой вылетевший из кабинета растрепанный паренек с картонной папкой. Перед Алешей мелькнуло бледное лицо с капельками пота на верхней губе и висках. Паренек не сказал, а скорее простонал что-то вроде извинения и скрылся за дверью напротив. Дверь эта была как раз из тех самых времянок, которые вели за перегородки. Она отскочила от косяка, задребезжала и, поскрипывая, начала раскачиваться на ржавых петлях.

Алеша услышал еле сдерживаемый и от этого еще более ломкий юношеский басок:

— Ударников ему подавай. Да что я, завод, их вырабатывать!

— Не утвердил, Кирюша?

— Черта с два утвердит… — Дверь прикрыла чья-то рука. Голос стал тише. Алеша, чувствуя неловкость за нечаянное подслушивание, поспешил пройти в директорский кабинет.

Случай с Кирюшей и то, что увидел Алеша в кабинете, на какой-то миг заставило его почувствовать, будто снова он, как и три года тому назад, пришел к секретарю райкома партии — Храмцову. Так же у окон стоял диван, за ним в углу громоздился книжный шкаф; так же от стола, за которым сидел Храмцов, тянулся к двери второй стол — для совещаний, чуть пониже директорского и покрытый не красным материалом, а зеленым; так же подручно стоял телефон рядом с тяжелым массивным письменным прибором из серого гранита. Только подставкой для карандашей, которых всегда у Храмцова было множество и всегда они были остро отточены, был не деревянный полированный стаканчик, а тракторная цилиндровая гильза с неровно ломанными зернистыми краями.

И сам Храмцов сидел так же по-хозяйски уверенно, чуть грузновато, как он сидел в райкомовском кабинете. Он смотрел куда-то мимо Алеши, и когда тот, минуя стол заседаний и расставленные вокруг него стулья, подошел к нему, он предупредительно поднял руку и холодно сказал:

— Минуточку, — и тоном выше: — Так что же, товарищ Фоняков, я за тебя должен все это делать! Ты бухгалтер. Контроль. А учет и контроль при социализме — это главное.

Алеша оглянулся. В углу за печью сидел старик с рыжими усами, с такими же рыжими трепетными бровками, под которыми беспокойно бегали бесцветные глазки. В руках перед собой человек этот, названный Фоняковым, — Алеша не мог не улыбнуться, так как все в нем было действительно фоняковское — держал раскрытую папку с кучей бумаг. На слова Храмцова он ответил тем, что судорожно глотнул, отчего из-под ворота его серенькой толстовки выкатился острый кадык и, словно бы заверив строгого директора в том, что все понятно, все будет сделано как надо, снова скрылся, после чего Фоняков стал завязывать тесемки папки, двигаясь к двери задом.

— Ну-с-с. Я вас слушаю, — не дожидаясь, когда уйдет бухгалтер, и так, будто бы его уже тут не было, произнес Храмцов.

Алеша отрекомендовался. Храмцов встал, неторопливо вышел из-за стола и обеими руками пожал руку Алеши.

— Кстати, кстати. Садись, товарищ…

— Янов, — подсказал Алеша.

— Да, да, Янов. — Храмцов засмеялся. — Как же — помню, помню.

Это был уже другой Храмцов — человек, который чувствовал себя на равной ноге с Яновым.

С волнением ехал Алеша Янов в колхоз «Красный остров». На полях синела вода. Кое-где по лесам и в овражках лежал еще снег, а над желтыми шатрами распустившейся вербы уже деловито сновали шмели. Сквозь ржавую ветошь прошлогодней травы прорезалась шильцами зелень. И узнавал и не узнавал Алеша застоинские места. Однако какими-то неуловимыми образами, — своим светом, запахами, что ли, — рождали они в нем целую гамму чувств.

У Спирина болота Алеша увидел группу людей, окружившую трактор. Что они делали — издали понять было невозможно. Алеша повернул в их сторону. Лошадь с трудом шла по полосе. Ноги ее тонули по щетку. Люди равнодушно смотрели на подъезжающего. Алеша никого не узнавал. Поздоровался. Ответили вразнобой неохотно.