Иван Коробейников - Голубая Елань

— Какое?

— Двух коней потеряли! — Василий шагнул вперед и сел на первую попавшуюся скамейку. — Замки на конюшне сломаны.

Все бросились на улицу. Василий остался один. Он был взволнован.

Батов поставил на ноги всех колхозников. Комсомольцы верхами бросились по дорогам.

Следы вели к водопою и тут терялись.

В то же утро застоинцы узнали, что пропал, как в воду канул, Фадя Уйтик.

Вспахав полторы десятины базановской земли, Фадя Уйтик без дела болтался по Застойному. Он лез каждому на глаза, заводил разговоры, но никто не хотел его слушать. Не замечал его и Василий. Фадя сердился на него, решил было донести, рассказать, где спрятан хлеб, но побоялся.

Аверьян и тот отошел от Фади. Ему было некогда. Максим спешил с постройкой дома. Он сам возился с плотниками — рубил, пилил, строгал, покрикивал. Все мрачнее становилось его обросшее, почерневшее лицо. Казалось, он постоянно прислушивается к какому-то внутреннему голосу.

Однажды Фадя подошел к сложенному на мох дому. Максим подозрительно покосился. Фадя поднял щепку, понюхал и бросил, смешливо осматриваясь кругом.

— Чего нюхаешь? — спросил Аверьян.

— Счастливому удача, а мертвому крест, — неопределенно ответил Фадя, глядя на пеструю от пота лиловую рубаху работника.

— Нечего коту делать, так он зад лижет, — буркнул Максим.

— Ты на меня, сваток, не обижайся, — повернулся к нему с искринкой в глазах Фадя. — Я от простоты души…

Максим до боли в пальцах сжал топорище.

— У тебя и души-то всей — с собачий дых! Простота у тебя в голове — это верно. Тебе бы из чужого котла кашу возить.

Плотники захохотали.

Фадя оторопел.

— Трофим Семено… то бишь, Максим Трофимович, — зачастил он. — Да ведь жисть другим концом пошла! Кабы прежнее время, я, может, такой дом, такой… Налишники, резьба по карнизу… Ходу не дают!

…Фадю сосала тоска.

Он пробовал пить, воруя на пропой у Фитиньи пряжу, но и это не помогло. Раньше тоска была вестником запоя. То была давнишняя, знакомая тоска — по вещам, по счастью, по шатровому дому с невиданными наличниками, по амбару, полному пшеницы, и паре хороших коней с новой, блестящей медным набором сбруей. Стоило выпить косушку-другую, и тоску как рукой снимало. Фадя начинал хвастать, что стоит ему только захотеть, и все у него будет. У него золотые руки. Вот он устроит Фроську за хорошего человека и тогда покажет себя по-настоящему.

Теперь было не то. Тоска была беспредметная и потому особенно мучительная. Она не исчезала от вина, а, наоборот, усиливалась. И хотя никогда не имел Фадя ни шатрового дома, ни добрых коней, мысль, что все это сейчас непрочно, отравляла его существование.

Вместе с тем Фадя стыдился своего единоличного житья.

Проведя день среди колхозников, праздновавших окончание сева, Фадя еще острее ощутил свое горькое одиночество. Он решил навсегда покинуть Застойное и устроиться где-нибудь на заводе.

Исчезновение его объясняли по-разному. Иные говорили, что он уехал в Сибирь, другие — что его кто-то видел в Таловке на погрузке леса. В связи с кражей лошадей его имя было сообщено в милицию, но оттуда никаких вестей не приходило.

Недели через две Фадя неожиданно явился в Застойное, по худевший, обносившийся. Таким предстал он на колхозном дворе перед Антипой.

Антипа недоверчиво спросил:

— Домой пришел?

— Нынче везде дом…

От Антипы пахло лекарствами. Он размешивал что-то в баночке.

— Коновалишь опять?

— Не коновалю, а ветилинарю… По полной инструкции ветилинара товарища Христофорова. По науке.

«По науке дохнуть легче, чем без науки», — хотел было сказать Фадя, но смолчал. Он так и ушел, не сумев завязать беседы.

В тот же день для испытания конного прополочника приехали из Таловки трое: новый агроном райколхозсоюза Черепанов, Карев и агроном из областного города Вахрушев.

Вахрушев сказал:

— Вашим прополочником мы очень заинтересованы. Областное земельное управление поручило мне составить чертеж, и, если прополочник оправдает себя, есть намерение пустить его в массовое производство.

Выехали в поле. Степан, окруженный комсомольцами, потный, выпачканный землей и краской, проверял все узлы агрегата.

— Ага! Вот вы какой, — воскликнул Карев, словно не ожидал встретить перед собой высокого костистого крестьянина. — Здравствуйте.

Он протянул руку. Степан смутился: руки у него были грязные. Но секретарь райкома продолжал держать руку на весу, и Степан, наскоро вытерев руку о штанину, подал ее. За руку поздоровались с ним и Черепанов, и Вахрушев.

— Ну что ж, начнем, — сказал Карев, когда был закончен осмотр прополочника.

— Начнем…

Комсомольцы взялись за поручни, глядя на гусиные лапки сошников. Но все чего-то еще ждали.

— Ну, поехали! — вдруг солидно заявил Ганька и под уздцы повел лошадь. Гусиные лапки с хрустом врезались в землю. Они, как стружку, срезали верхний слой земли, перекусывали корешки трав. Всходы хлеба, пройдя под рамой агрегата, оставались сзади чистые, будто прочесанные гребенкой. По междурядью шли комсомольцы, а за ними, не опуская глаз с сошников, — Вахрушев, Черепанов, Карев, Батов и Степан.

Не замеченный никем позади брел Фадя.

Лошадь пересекла полукилометровое поле, Ганька повернул обратно, и Фадя пошел обратно. Время от времени он наклонялся, ощупывал землю, растирал ее на ладони и все пытался подсчитать, сколько же можно прополоть этой машиной в день. Выходило много, а между тем работа походила на игру! Фаде стало тяжело. Ему казалось, что полосу, раскинувшуюся перед ним, он выполол собственными руками, не разгибая спины, и что кружит он на полосе не день, не два, а целую вечность.

Карев положил на колено блокнот. Фросю позвали подписывать акт, и ее место у агрегата занял Семен Шабалин.

Фрося прошла мимо отца молча, будто не замечая его. Фадя позвал ее, она отвернулась.

Фадя остановился, понурившись и опустив испачканные землей руки.

— Она здесь с Колькой связалась. С Базановым, — услышал он горячий шепот.

Фадя повернулся и увидел Петьку Барсука.

— А-а… Ну и что? — Фадя, казалось, удивился, зачем Петька сообщает ему об этом. — Дело ее.

— Ясно, ее… Только тут и твое дельце есть.

— Какое?

— Коней потеряли в колхозе двух. На тебя думают. В ту ночь, как ты ушел… Помнишь, угощались в артели?

— А мне зачем их? — удивился Фадя.

— Продать.

Фадя добродушно согласился:

— Верно, продать можно. Не брал я только. — И вдруг, поняв всю тяжесть обвинения, крикнул: — Кто сказал про меня?

— Все говорят… Василий Аристархович…

Фадя не дослушал его — круто повернувшись, он бегом бросился к бугру, на котором виднелись фигуры людей.