Иван Коробейников - Голубая Елань

Семен, сгорая от стыда и досады, круто повернулся и зашагал прочь.

— Вот так-то лучше, начальничек, — бросил вдогонку Базанов и ушел домой.

Утром он явился до зари и, пока все спали, засеял вчерашний клин.

Однако Семена весь день жгла злая обида.

«Добригадирился!».

И когда вечером в бригаду приехал Батов, Семен отозвал его в сторонку и решительно заявил:

— Больше бригадиром не буду. Ставьте, кого хотите.

— Что так? Я хвалить приехал, а ты…

Семен недоверчиво посмотрел на Батова.

«Что он? Шутит?».

Но Батов не шутил. Он не мог пройти мимо успехов комсомольской бригады.

— Молодцы! — искренне похвалил он.

«Значит, про Митеньку ничего не знает, — решил Семен, — и жаловаться не пошел Молчун, — со злой радостью подумал он… И вдруг растерялся: — Видно, самому придется говорить о своем поступке…».

— Ну, хорошо! — видя растерянность бригадира, сказал Батов, — вот соберемся все, объяснишь. Может быть, и освободим. Безусловно.

Настал час заката, когда, кажется, слышишь, как растет трава. На верхушках берез, пригретых солнечными лучами, золотом отливали мелкие, только что пробившиеся, еще сморщенные листочки, а внизу, в сумеречной прохладе, уже едва просматривалась даль, сливаясь в одно бело-розовое облако.

В Спирином болоте громко, зазывно крякали утки. Где-то сладко стонал лесной голубь.

— Кого ждем? — нарушил тишину Миша Фролов.

— Федю, — ответил Семен.

— Семеро одного не ждут…

— А смелый — один принимается! Да вон он, идет.

Все повернулись.

Смущенный пристальным вниманием, Федя невнятно бросил:

— Здрас-с-те, товарищ Батов!

— Где был? — спросил Семен.

— У коней…

— Караулил? — издали бросил Колька Базанов.

— Караулил, — в тон ему ответил Федя и, чтоб скрыть смущение, подтолкнул соседа: — дай-ка закурить.

— Он мешанкой их опять кормил, — простодушно сообщил Трымко, возивший семена.

— Как мешанкой? — спросил Батов.

Федя недовольно взглянул на Трымку.

— Да брешет он, товарищ Батов.

— Я брешу?! — подпрыгнул Трымко, — да вот с места не встать!

— Да ведь уж встал, — попытался все обратить в шутку Федя.

— А вот не встать, говорю. Сущая правда. Он их, товарищ Батов, каждый вечер кормит. Я знаю, пойдемте.

Трымко сорвался и побежал.

— Брешешь! Я докажу…

Все шумно бросились за ним.

Под кустом стояла колода. Вкусно хрумкали кони мокрое сено, сдобренное отрубями.

«Ну, теперь будет дело», — подумал Семен.

Батов пристально глядел в чистые Федины глаза.

— Ну, рассказывай!

— Чего рассказывать? Слабые они, — Федя кивнул на лошадей. — Вот норму выполнить трудно. Ездил сошники клепать домой, — он улыбнулся, — мать говорит: замрешь, говорит, ты, Федька. Яиц хоть бы взял, говорит, с собой. Ну, я и пошел по гнездам. А там — она, — он указал на колоду, — под гнезда ее мать приспособила.

— Ловко придумала, — вставил Колька.

— Ну, ясно. Куда ее? Своих-то коней нет. Я и прихватил.

— Прихватил с рукавицами тулуп, — опять ввернул Колька, и все засмеялись.

— А отрубей? — спросил Батов.

Федя опустил глаза.

— Отруби? Отруби свои. Честное слово, свои. У матери взял. Только… она не знает… — Боясь увидеть насмешку в глазах товарищей, он несмело поднял взгляд.

«Ку-ку! — словно серебряным молоточком ударило над головой. — Ку-ку!».

— Ах ты! Будто подслушала, — с каким-то восторженным изумлением произнес Миша Фролов. А кукушка, не обращая внимания, словно одна она была во всем лесу, деловито продолжала отсчитывать свое «ку-ку».

Кто с удивлением, кто с уважением — все глядели на Федю.

Тут, у колоды, и началось производственное совещание.

Василий Гонцов сидит в переднем углу. Отраженный киотом свет падает ему на лысину, и кажется, что лысина смазана маслом. В горнице все по-прежнему. Нет только фикуса — он высох, отравленный окурками, и лежит теперь на дворе, подняв к небу сухие ветки.

Костя ходит из угла в угол по маленькой горенке. Лампа горит уныло. Из стекла вылетают золотые мошки: керосин выгорел. Василий видит это, но молчит. Он старается понять, что говорит Прокоп Мухин.

— Я тогда вам дал такого силосу, что от него кони дохли, — говорит тот. — Это понять надо. Я еще тогда учуял, откуда ветер дует! А мы друг от друга прячемся. Это факт! Я помню, в школе нас учили, про старика… Велел старик сынам ломать веник. Не могли. Старик развязал веник и по одному прутику искрошил… Держись один за другого — крепок будешь. Это как факт. А мы — каждый в свою дудку играет…

«Вместе… как же будешь вместе-то? — думает Василий. — Леватов вон тоже на большевиков обиженный, а поди, сунься к нему! Живьем проглотит… Нет, гладко стелют, да жестко спать».

Костя, Файка и Мухин только что приехали из леспрома. Василий не рад гостям — он отпросился из бригады на вечер, хотел попариться в бане, отдохнуть…

— Правильно, — говорит Костя и глядит куда-то поверх головы Мухина, на выцветшие рыжие фотографии. — Надо пороть все по швам. Если понадобится, надо безжалостно убирать с дороги лишних. Понятно? Нам поможет Фаина Нестеровна.

Василий бесцветными глазками ощупывает Файкино лицо. Он прекрасно понимает, чем может она помочь, и думает: «Ха! Ничего не выйдет. Батов — твердый. На таких он не смотрит».

Входит Леонид Кокосов. Ни с кем не здороваясь, он садится у порожка. Поглядев на него, Костя продолжает:

— Вот ты, отец, хотя бы… Что ты здесь, в колхозе, делаешь? Ничего. То ты связался с Шараповым…

Леонид поднимает тяжелые ртутные глаза. В волосах его пух. Рука с татуировкой на запястье чуть подрагивает.

— А теперь ты, уважаемый, папаша, — продолжает Костя, — просто пешка… Пешка, которую заперли в нужник.

— Ты не кричи! — думая о своем, вяло возражает Василий сыну. — Ну вот, все вместе… Ха! Как же вместе-то? Человек хуже волка. Волк волка не ест. А человек?

— Глупости! — перебивает Костя. — Понятно? Ты, папаша, определенный дурак.

— Константин Васильевич, карта бита! — вставляет Леонид, и это действует на всех, как удар плети.

— Ты о чем? — озирается Костя.

— Карта бита… Да. Я работаю секретарем в сельсовете и знаю: в Таловке организовалась машинно-тракторная станция. Колхозники заканчивают сев. А скоро и вовсе единоличники им поклонятся… У них губа не дура, язык не лопатка — знают, что сладко!

— Мужики! Мужику сразу глотку заткнуть можно…

Василий вспоминает Максима Базанова, свое обещание ему и подходит к Прокопу:

— Гвозди у тебя есть?

— На гроб себе запасаешь, что ли? — смеется Костя. — Думал, думал, да и придумал.

— Я спрашиваю, значит надо. Есть?

Толстые губы Прокопа дрожат.

— Ну, есть. Тебе на что?

— Надо. Мужик здесь один строится, ему…