Иван Коробейников - Голубая Елань

Стянька села на теплую кровать, ничего не понимая. Расширенными глазами она смотрела на мужа. Костя спешил. Дышал он с хрипом, как загнанный конь. Многое из того, что было собрано в кучу, он отбрасывал в сторону. Глаза его жадно блестели, руки тряслись. Наконец, отобрав самые ценные вещи, он завязал их в одеяло. Дико озираясь, снял со стены ружье.

Страшная догадка потрясла Стяньку.

— Не бойся. Не убью, — криво улыбнулся Костя. — Вот кабы Батов попался…

— Костя! — метнулась Стянька к мужу.

— Не ори!

Он толкнул ее прикладом и, подхватив узел, шагая по раскиданным платьям и белью, направился к двери. Стянька, обезумев, вскочила, схватила со стола сшитую, но не подрубленную еще детскую распашонку, протянула ее мужу:

— Костенька!..

На мгновенье что-то человеческое мелькнуло в глазах Кости. Но это было только миг. Разжав тонкие сухие губы, он жестко сказал:

— Разжалобить хочешь?

Стянька поняла, что все кончено. Прижимая к груди распашонку, она упала на пол в слезах.

— Реви. Реви.

Костя помолчал.

— Мой батя говаривал: семья — монета, муж — решка. В чем цена? В решке. А орел на всех монетах одинаковый. Много вашего брата найдется.

Он еще помолчал.

— Поняла?

Стянька очнулась, когда, сорвавшись с места в галоп, лошадь унесла Костю в лесную темь.

К обеду Стянька пешком пришла в Застойное.

Колхозное собрание проходило прямо на улице, Батов громко говорил:

— Так вот, товарищи, враг не добит! Били мы его работой, будем бить в лоб. Кто кого внутри страны — дело решенное. А теперь у меня вопрос такого порядка. Название колхоза «Дружба» — обгаженное название. Оно знаменует дружбу о классовым врагом. В толпе зашумели.

— Долой его!

— Я предлагаю «Волна революции» назвать!

— А я предлагаю «Красный остров».

Стянька узнала голос отца и тихонько вздохнула.

Большинством голосов было принято название «Красный остров».

…В эту ночь неизвестно куда ехали в поезде: старик и молодая пара. Это были Василий Гонцов, Костя и Файка.

Дождя не могли дождаться долго. Было так сухо, что, казалось, — чиркни спичкой, и самый воздух загорится синим огнем. Круглые листья берез висели беспомощно, их зубчатые кромки свертывались и желтели. От них пахло распаренным веником.

Максим шел межой. Брызгами зеленой краски разлетались из-под его ног кузнечики, ударялись о штаны, о рубаху, о потные тяжелые руки. Воспаленное солнце качалось в дымном мареве. Вот уже несколько дней подряд горели рабочие участки леспрома. До пшеницы было еще с полверсты, и Максим думал о своем новом доме. Дом был готов. Рабочие, распив два литра водки, сложили в мешки свой немудрый плотничий инструмент и ушли.

Аверьян сказал на прощанье:

— Добрый дом сробили. Коммунисты спасибо скажут.

Максим не ответил. Он долго щупал гладкие, будто натертые мылом, стены, ковырял в пазах и гладил широкую русскую печь — еще не умытую, всю обляпанную желтой глиной — и вдруг ощутил неуютную пустоту необжитого дома.

«Пустой он, души в нем нет, — думал он, вспоминая старинные приметы. — Надо будет из старого голбца земли принести, «хозяина» позвать — а то ведь и скотина не будет вестись… На неметенное, на щепу перейдем. Попа позовем — пусть молебен отслужит. Тогда и жилым понесет… Вот только старик… Умрет на новом месте в первый год — примета худая…».

Мысли о доме впервые не только не радовали, но даже как будто пугали. Вспомнилось, как однажды вечером, когда только что начали внутреннюю отделку дома, Марфа тихо сказала:

— Максимушка! На отшибе мы… Строим на ветер. Кому? Колька-то ведь совсем ушел. И нам бы тоже в артель. Мне прежде корову жалко было, а теперь они на руках ведь.

Максим обогнул колок и пошел теневой стороной. За колком была раньше Степанова полоса. Рядом с ней Максим тоже когда-то держал полоску в пять лех. Между ними вклинилась пустошка Улиты Фроловой. Пустошку косили. На ней рос поляк — высокий, тучный, с большими плоскими колосьями. Одно лето Максим косил этот поляк и нечаянно срезал перепела. Колька долго ревел над хрупким тельцем птицы, пытался «приклеить» головку к шее. Максим едва утешил сына горохом, что рос на Степановой полосе.

Максим удивился — как ярко вспомнилось все! А ведь было это пятнадцать лет тому назад… Собственно, он думал только о Степановой полосе, остальное пришло само собой.

Да, горох…

Все думали, что на Степановой полосе может расти один только горох — самое нетребовательное растение. А сейчас… Максим вышел на межу и растерялся. Где бракованная полоса? Где клин Улитиной пустоши? Он оглянулся.

Насколько хватал глаз, лежало одно сплошное зеленое поле. Хлеб стоял в трубке, ровный, почти до колен, сочный, как молодой камыш.

«Широкорядный посев!» — сообразил Максим. Оглянувшись еще раз, он убедился, что стоит у бывшей Степановой полосы. «Сейте! Сеете широко — как только жить будете? Может, жить-то узенько придется!» — с обидой, с озлоблением думал он.

Максим сплюнул горькую слюну и, еще раз с притворным равнодушием осмотрев полосу, пошел дальше. Набежал ветерок. Но и он был горяч, будто шел из огромной печи.

Максим остановился у своей полосы. Пшеница поднялась на четверть от земли и уже желтела, опаленная зноем. К лесу она становилась еще реже, сходила на нет, и от этого вся полоса походила на рыжий затылок, неумело подстриженный «под польку».

Максим повалился на межу. Слезы падали на траву, на руки, на землю и тут же высыхали.

— Довели… Доконали! Да разве же я один в силах? Сына сманили… Один!

Набежал ветер. Максим вскочил и пошел прочь. За спиной его точно загремела телега. Это ударил первый далекий гром.

Дождь хлестал широкую спину Максима. Рубаха промокла насквозь. По бороде, по лицу, по рукам текла вода.

Вернувшись домой, Максим долго не мог найти себе места.

— Надень ты сухое! — ворчала Марфа.

— Ладно. На мне высохнет…

Вечером Марфа разливала по кринкам парное молоко. Трехшерстный котенок терся о ее голые, забрызганные грязью ноги и сипло мяукал, задирая хвост.

— Налей ты ему, ироду! — крикнул Максим.

— Чего наливать? Видишь, сколько надоила… У колхозников на коровах робили — и то больше…

Максим передразнил:

— Больше! С чего бы это больше-то быть?

— А уж не знаю… При мне Парасковья полный подойник принесла.

— Пусть хватают! — Максим в злобе трепал свою мокрую бороду. — Пусть! Чужая копеечка карман прожгет да выпадет. Дива мало… Весь свет за себя забрали. Снюхались с этим, Чугуновым. И пашни тоже, вон, захватили самые что ни на есть лучшие.

Чуя недоброе, Марфа села, уронила на колени плоские руки:

— Как у нас хлебушко-то? Плох?

— Хлебушко? А землю-то какую дали, а? На ней и трава-то не растет. Взяли вороново крылышко, а дали копыто чертово.