Майя Фролова - Современная девочка

Но произошли события, которые отодвинули на второй план и оперу, и даже Алешу.

Вите Хомякову очень не хватало Лены Штукиной, он скучал по ней, хотя даже с Симой никогда о Лене не говорил. Лена обращалась с ним, как с ребенком, тормошила, жалела.

Правда, Витю, как сына погибшего генерала, все немножко баловали. Ему даже нравилось быть всеобщим мазунчиком, ходить в ореоле отцовской славы. Об отце Витя не очень печалился; он гордился и, конечно, хотел бы, чтоб отец был живым героем, живым генералом, но хотел этого больше для мамы, чем для себя. Витя страдал из-за того, что так сильно страдала мама. Она не любила общество, никуда не ходила и даже со скульптором, которая делала памятник отцу, встречалась неохотно. Любила она быть только с Витей вдвоем. Они разговаривали, что-нибудь вместе делали по дому, в саду, иногда ходили в кино. Но Витю тяготила постоянная грусть и печаль мамы, и он охотно убегал из дому.

С Леной Штукиной они раньше жили в одном доме, через стенку. Прилетели сюда с мамой сразу после гибели отца. Но без отца мама не хотела жить в большой генеральской квартире, перебрались в другую, поменьше, в более уединенном месте. Витя по-прежнему ходил к Лене, там и приобщился к компашке.

После отъезда Лены он несколько раз был у Алика Рябова, был даже на вечеринке у Игоря Мищенко.

Ни водки, ни вина не пил — совсем. Когда была Лена, к нему не приставали, она к нему относилась, как к ребенку, которого нельзя обижать. Потом компашка увеличилась, перестала быть такой дружной и тайной, всякий раз появлялись новые ребята и девушки, совсем взрослые, незнакомые. Над Витей смеялись, называли сосунком, заставляли пить насильно. Он перестал ходить. Не ходили туда и Клара, и Сима, и Леня. Верным другом Игоря оставался только Рябов. Иногда Витя встречался с Игорем и его друзьями в сквере напротив Дворца пионеров, когда во дворце не было репетиций. Вите не очень с ними нравилось — их шуточки, анекдоты, выкрики вслед прохожим, но ему немного было лестно в глазах других ребят находиться под опекой компании. Игорю нужен был его авторитет генеральского сына.

— Не могу понять, Хомячок, ты мужчина или нет, — сказал однажды Игорь, когда они сидели на лавочке, перекидываясь скучными пустыми словами. — Может, ты переодетая девочка, а?

Компания, в которой Витю знали только Алик и Игорь, заинтересованно насторожилась, ожидая развлечения.

— А что? — спросил Витя. Он знал: сейчас последует какая-нибудь непристойная шуточка. Все это было ему мерзко, чуждо, встать бы и уйти, но почему-то не уходилось.

— Если ты мужчина и хочешь, чтоб мы тебя уважали, стукни вон того типа под дыхало. — Игорь показал на незнакомого парнишку, который купил в газетном киоске «Крокодил», сел на свободную скамейку и рассматривал карикатуры, не обращая внимания на окружающих.

Витя был вежливым и услужливым, его часто посылали то за папиросами, то с записочками, то еще с какими-то мелкими поручениями, и он выполнял их безропотно. Но бить…

— Зачем? Он тебя обидел?

— Попробовал бы! В первый раз вижу этого грамотея. Личность мне его не нравится, понимаешь? Скажи, пусть больше сюда не ходит, это наш сквер… Да дело не в нем, а в тебе, Хомячок. Что ты за размазня? Небось и стукнуть не умеешь?

Игорь подначивал. Друзья прислушивались к его словам с одобрением.

Витя молчал.

— Да не бойся, в обиду не дам. Ты только начни.

Алик подтолкнул Витю в спину. Витя встал.

— Не хочу, — сказал он своим обычным вежливым голосом.

— Я так и знал! Этому дитяти только сисю сосати!

Компашка заржала.

Витя с возмущением оглядел их. И что это за люди, у которых потребность кого-то бить, унижать… Будто впервые увидел он пустые светлые глаза Алика, его маленькую голову на тонкой цыплячьей шее, толстогубое, раскормленное лицо Игоря. И вдруг ему захотелось ударить, но не того ничего не подозревающего парнишку, а этого, нагло ухмыляющегося и считающего себя царем природы Игоря, да и всех их неплохо бы схватить за шиворот и стукнуть головами об скамейку, чтоб закрыли довольно хохочущие рты! Но он еще никогда никого не бил, и разве это так уж обязательно, так непременно — выражать свои чувства кулаками?

Засунув руки в карманы куцей курточки, Витя зашагал прочь.

— Хомячок, стой, я же пошутил! Иди, иди сюда, у меня сосочка есть! — крикнул Игорь, но Витя уже не слушал ни выкриков, ни смеха.

Все. Больше с ними ему делать нечего. Раньше ему нравились их песни, танцы, бесшабашность и… Лена. А теперь там только пустота и противность. Лучше вообще быть одному.

Витя медленно шел домой. Они жили с мамой в смешном двухквартирном домике, вытянутом вверх, узком, как водонапорная башня. Домик стоял в большом саду, из-за этого сада мама и выбрала его; она возилась с кустами, цветами весь день, не уставая. Свежие цветы на могиле их отца были выращены мамой, каждый день она меняла букеты, складывала их особо, со смыслом, который Витя не всегда мог угадать.

Сад, Витя, могила отца — вот чем теперь жила Витина мама.

Квартиры в домике, сложенном из красного кирпича и пламенеющем среди деревьев, как экзотическое растение, были устроены непривычно: внизу кухни и все хозяйственные уголки, узкая лесенка вела на второй этаж, где были комнаты мамы и Вити.

В другой половине дома жила семья инженера с нефтезавода. Это были местные украинцы — муж, жена и двое детей. Оба коммунисты, патриоты своего завода, о них писала и местная и областная газеты, помещали их портреты. Не раз они получали записки с угрозами от украинских националистов, но только отмахивались и продолжали жить и работать, как сами считали нужным и правильным. Когда их смены совпадали, они оставляли детей на попечении Витиной мамы. Мама бралась охотно за эти хлопоты, потому что тогда Витя не уходил из дому, возился с ребятами, утром сам одевал их и отводил в детский сад.

Сегодня соседи дома, на их половине свет — и внизу и вверху. На Витиной половине темно, включена настольная лампочка в маминой комнате. Витя знает, что мама сидит в кресле и делает вид, что читает, а сама прислушивается к шагам — не идет ли он. У Вити свой ключ, на всякий случай, но мама просила звонить, ей приятно самой открыть ему дверь, встретить. Как-то он не позвонил, вошел потихоньку, увидел маму одну в этом кресле, напряженную, ожидающую. Тогда решил, что не будет больше оставлять ее вечерами, лучше они вместе пойдут в кино или побродят по городу. Но перетянула компашка. Он говорил себе, что идет в последний раз, но какая-то недобрая сила притягивала его к этому, в общем-то, чужому ему сборищу. Теперь-то уж он наверняка не пойдет. Чтобы быть с ними на равных, он должен пить, бить. А… зачем?