Иван Данилов - Зимний дождь

— Вам не плохо?

И, не дождавшись ответа, как бы испугавшись чего-то, прильнула к нему, слушая сердце, а оголенные, нерастраченные груди все плотнее жались к его рукам…

Проснулся Гудов в четвертом часу утра. Люся была рядом. Голова ее лежала на его плече, и он неприятно ощутил проволочную жесткость ее волос и острый, приторный запах лака. Гудов осторожно встал с дивана, оделся и тихо вышел за дверь. Люся не слышала его ухода или не подала вида.

…Город был еще безлюден и потому казался Гудову пугающе чужим, неуютным, онемевшим. И одиночество, мучившее его последние месяцы, казалось уже несносным.

Миновав сквер с куце подстриженными акациями, он подошел к своему дому, поднялся на второй этаж, повернул в замочной скважине ключ. Квартира дохнула на него застоявшейся пылью и все той же, что и в городе, немотой. Гудов взглянул на часы с кукушкой — они стояли, уронив гирю на пол, он поднял глаза на календарь — листок показывал день, ушедший еще полмесяца назад. Не хотелось, не было сил поднять цепку часов, перевести стрелки, оторвать на календаре прожитые дни. Опустился на стул и так сидел — бездумный, уставший, раздавленный. Беззвучная пустота в квартире, беззвучная пустота в нем самом. Всплыли где-то читанные или слышанные стихи:

— И пусто в доме, как в осеннем поле, — медленно повторил Гудов и почему-то вдруг вспомнил о петухе: «Что же это он молчит? Ведь раннее утро! Или уже околел?»

Торопливо выйдя на балкон, он снял с ящика крышку: ливенец сидел, забившись клювом в угол, узорчатый гребень его побледнел и свалился на сторону. Он недовольно заквохтал, затряс головой, но с места не встал. «Попробуй петь в этом темном коробке, угадай тут, когда утро, а когда ночь», — подумалось Гудову.

Он вынул петуха из ящика, повернув к себе, поглядел в его как бы гаснущие за белесой пленкой глаза и, перенеся руки через металлическую планку балкона, отпустил его. Петух, испуганно вскрикнув, боком упал в цветник, на мгновенье замер, но тут же вскочил и, путаясь в высоких стеблях ногами, онемевшими от долгого сидения, кособоко выскочил на асфальт. Из переулка, перерезая ему путь, на бешеной скорости вылетела машина, и петух, раскрылись, заметался из стороны в сторону. Через пустырь, заваленный битым кирпичом и обломками строений, петух, неловко подпрыгивая, перебирался на соседнюю улицу, где проходила автострада.

1973—1978

За шалашом, на дне оврага, тягуче пел сверчок — печальный соловей одиноких. Рвущееся верещание дрожащей паутинкой плыло в ночи тихо и задумчиво, словно черный кузнечик медленно размышлял вслух о минувшем дне, а может быть, и о всей своей жизни. И казалось, что эта жалоба сверчка не давала заснуть деду Доле: осторожно, опасаясь потревожить сопящего у него под мышкой внука, он поворачивался с боку на бок и все никак не мог умоститься. Доля лежал и думал о молоденьком солдате, что закрыл собою пулемет на подступах к станице Клетской. Незнакомый парнишка, о котором вечером рассказывал Сережкин радиоприемник, принимал в его воображении облик то одного, то другого человека, встреченного на долгих дорогах давно оконченной войны. Текучие мысли кидали Долю из края в край земли, доводили до мутноводной Эльбы, где на крутояристом берегу зарыли его левую ногу, то возвращали назад, в маленькое украинское село, подводили к белой низенькой хатке, откуда навстречу ему выбегала черноглазая смешливая девчушка, для которой он каждый день под огнем по открытой полосе проскальзывал в заросли сада, рвал только что созревшую черешню, ссыпая ее в корпус разоренного противогаза.

Брезентовый полог, закрывающий вход в шалаш, сверху чуть провис, и в образовавшуюся щель старик увидел наточенный до белого блеска серп месяца. Сколько раз над землей рождался и умирал месяц, какие густые туманы застилали глаза, какие трескучие громы катались над головою, но не погасили виденное в молодости, не заглушили голосов ни радостных, ни жутких. Все помнилось так, как не помнился вчерашний день. И хотелось об этом думать и рассказывать кому-нибудь понимающему. Но кому тут, на бахчах, расскажешь? Полунемому напарнику Паке, который и злость, и радость выражает пальбой из ружья в ворон да мало кому понятным выкриком: «Пита пать!» Не поговоришь по душам и с бабами, стерегущими по очереди станичных овец и коров, хотя многие из них приходят сюда попросить арбузика.

Теперь, когда начали поспевать арбузы, от гостей нет отбоя, да что толку — обстоятельного разговора с первым встречным не заведешь. Правда, сейчас рядом с Долей — еще одна живая душа: с неделю как приехал из города внук Сережка. Но дите, он и есть дите. Чуть, может, поумнее лохматого кобеля Космоса. Хотя видно по всему — парнишка башковитый. Вечером поломался было черный приемник, Сережка вмиг раскрутил его, вынул все внутренности, повозился, соединил какие-то проводки, и опять зашумел ящик на всю степь. А всего-то карапузу девятый год пошел.

Давно умолк сверчок, уснул, наверное, где-нибудь под листом травы у родника, не слышал его больше Доля, как не слышал и подкравшийся дождик, и теперь шуршащий по соломенной крыше шалаша, — слишком далеко он был в эти минуты от колхозной бахчи, от своей немощной старости.

…— Деда, глянь, деда! — Сережка стоял на коленях и торопливо тряс старика за руку. — Да проснись же, скорее!

— Чего там такое? — всполошился Доля и, рывком подскочив, спешно начал пристегивать к культе деревяшку, жмурясь от низкого поднимающегося солнца.

— Быстрее, быстрее! — кричал внук, зовя кого-то к себе взмахами руки.

Доля, торопясь, вприпрыжку выскочил из шалаша и уставился на внука.

— Вон он, вон! — восторженно вопил Сережка и тыкал пальцем.

Сначала Доля увидал раскрыленного, падающего вниз коршуна, потом стремительно катящийся между кустов лебеды и молоканника небольшой серый комочек.

— Зайчонок! — хлопнув себя по бедру, радостно удивился Доля. — Мать его в кубышку! — И с интересом, не меньшим, чем у внука, стал глядеть на быстро приближающегося зверька.

Молодой, весеннего выводка зайчонок упирался так, что задние ноги залетали за уши. Коршун шел на бреющем полете, готовый каждое мгновенье упасть камнем, чтобы вкогтиться в мягкое теплое тело.